Избранное

…Черная, задымленная станция. Прокопченные тополя. Галки, рвущие вечерний воздух гортанными криками. Желтые станционные постройки. А дальше, за щелястой пешеходной платформой, за ржавым виадуком, под которым сгибается дым пролетающего паровоза, за одноруким семафором, небольшая будка обходчика.

Очередь длинная к той будке. А на крыше будки здоровенная доска с надписью: «Адресный стол». Встал Семен в очередь и видит: лезет без очереди в дверь огромный крест на костылях.

— Куда прешь?! — закричал Семен и побежал к нему — и провалился по пояс в сугроб.

Крест прошел мимо, потом обернулся, и увидел Семен черные буквы, выбитые на середке:

«Москва, Флотская, 9, кв. 13 — И. Лякова».

— Нет, — замотал головой Семен.

— Да, — ответил крест и протянул к нему икону.

Семен взял ее и пригляделся — с иконы мигнули ему навстречу Иринины глаза.

С хрустом переломилась централка, утопился в стволе патрон. Семен от ноги левой рукой повел ствол вверх, но вырвал ружье Всем Дали Сапоги, запел:

Всем дали сапоги,

мне не дали сапоги,

прошу дать мне сапоги —

заивление-е-е!

Пробился Семен к окошечку, спросил:

— Лукерья Тихоновна Кудлан, где она сейчас?

Ирина долго листала бумаги:

— Выбыла… бессрочно…

— Куда? — проглотил Семен комок.

Кладбище встретило его тишиной. Кресты… Ворон закружился над обветшалой церквенкой, задел крылом колокол, и он отозвался: бум!

— Как же я теперь-то один? — спросил Семен ворона.

Ворон почистил о крест клюв и сказал скрипучим, противным голосом:

— Не один ты. Врешь. Вот еще…

Семен оглянулся. С дальнего конца кладбища по тропинке шел ему навстречу Семен. Сошлись. Пригляделись.

— Ты кто? — спросил Семен.

— Семен, — ответил Семен и улыбнулся ледоколовским лицом.

— Так ты же Ледокол! — протянул радостно Семен.

— А какая разница?

— Нет! — закричал Семен. — Я к матери пришел! Потом в Москву поеду. Прощения просить!..

— Ха-ха-ха! — засмеялся ворон. — Прелестно! Резонно-с. Двойники! Ха-ха-ха!

…Потом Семен проснулся. Вокруг было темно и тихо. Семену почудился чей-то шепот:

— Вася! Ты спишь, Вась?

— Тебе чего?

— Вася, иди-ка ко мне, слово есть…

Кто-то тихонько зашлепал босыми ногами. Скрипнула койка.

— Не спишь, почему?

— Вася… — зашептал Дуськин голос, — Вася, понесла я…

— Чего понесла? — кашлянул Кретов. — Куда понесла?

Дуся всхлипнула:

— От тебя понесла… Ребеночек станет…

— Врешь? — хрипло сказал Васька.

— Ой, что же будет…

— Врешь, Дуська… от меня? Не может быть… Эй, проснись! — заорал Кретов — Проснись!..

Рванулось от печурки пламя. Солярка загудела сердито. Заскрипели кровати. Пососкакивали канавщики.

Васька стоял посреди жилухи в подштанниках и телогрейке, после подпрыгнул и забил пятками неслышную чечетку.

— Рожать Дуська будет! От меня!

Когда он остановился и тишина на секунду присела в жилухе, тихим, но отчетливым голосом сказал Семен:

— Сын если, назови Женькой…

— Ожил! — ойкнула Дуся, и заплясали, завертелись над Семеном знакомые бородатые рожи. Они скалились, улыбались, Семен тоже хотел улыбнуться, но все вдруг померкло…

Ох и злы же они бывают, последние мартовские пурги!

В безграничной холодной вышине небо размечено звездными знаками безразличия, и при абсолютно чистейшем небе стремительно вращается над промороженными распадками и долинами искрящийся диск ветра. Там, где земля неосторожно касается этого диска угорьями или гольцовыми предплечьями, пурга визжит особенно, пытаясь все сровнять, пригладить и заполировать лунным зеленоватым блеском.

Покосила последняя вьюга крест на Красной канаве, в клочья разодрала толевую крышу жилухи, и заматеревший снеговой вал, застыв, перехлестнул вверх баньки. Стала она похожа отдаленно на пьедестал того памятника, что изображает скачущего всадника, растоптавшего змея.

Погулял ветер отходную, пошабашил. И с апрельским новорожденным рассветом стихло все, улеглась мглистая поземь. Солнечный шар покатился по гольцам, затопил Огиендо светом, и проснулась тогда капель. И враз забахромились навесы сосульками, зазвенел поплывший снег, весело и переливчато.

Не с капели ли поворовали чистую звень православные звонари? А почему бы и нет, все может быть, — запела весна, ранняя, горная, и в жилухе начались приготовления к необычному…

Весь день волчком вертелась по жилухе Дуся, успевая жарить, парить и мыть да дважды смотаться на голец, где после ее ухода горько вздыхала земля и катился по горам развесистый гром.

Семен молча наблюдал за всей этой расторопной Дусиной суетой, подтаскивал дрова, слушал разные запахи, слетавшие с печуры, слегка тосковал и все приглядывался и приглядывался. Любо было видеть, как Дуся устраивает стол, накрывая его простынями, как шоркает голым веником пол, наклоняясь сильно и розовея веснушчатым лицом, не стесняется Семена, высоко подоткнув серенькое платьишко, так что стали видны резинки синих трусов, как мурлычет про себя какую-то песенку, прислушивается к кастрюлям, разбрасывает по чистому полу пахучие еловые ветки. За ними ходил в дальний разлог Гуржап, ставший почему-то в последнее время невеселым.