Избранное

Как только Урман оторвал переднюю лапу от снега, приготовясь к броску, Гаденыш лег, вытянув морду. Он как бы говорил лайке — смотри, у меня же один всего глаз, и я, глупый, повернулся к тебе незрячей стороной. И Урман поверил и вложил в самую первую хватку пожалуй что всю свою, непонятную Гаденышу, ненависть. Уже должны были замкнуться челюсти Урмана на шее Гаденыша, когда он разом подобрался, подтянув передние лапы к задним, отчего спина его выгнулась коромыслом, и Урман проскочил мимо, открыв Гаденышу незащищенный бок. Только и придвинул к нему, проскальзывающему мимо белому боку Урмана, Гаденыш свои не окрепшие еще до конца клыки, и, начиная от паха собаки, мгновенно развалилась алая полоса. Урман коротко взныл, изогнулся, обманул Гаденыша стремительным и ложным кивком головы вправо, а сам тут же повис на левом плече волка, и — завертелись оба на взлохмаченном снегу.

Вот теперь Гаденышу стало жарко. Он больно слышал, как едва заметно перехватывает клыками Урман, медленно-медленно подвигая их к шее, и еще стремительней закружил круг. Нужно было как-то оторвать от себя собаку… Нужно… И Гаденыш, повинуясь чему-то своему, диктующему изнутри, неожиданно просунул переднюю лапу между ног Урмана, напряг когти и отчаянно скребанул ими по всей длине собачьего живота. При этом он сильно толкнулся задними лапами, придавая вращению окончательную скорость, а корпусом рванул на себя. Урман кубарем откатился в сторону.

Гаденыш хищно улыбнулся, облизнув пересохший нос. Несколько секунд они смотрели друг на друга в упор, переливая злобу. И опять Гаденыш прижался брюхом к земле, вытянув вперед морду. И опять поверил Урман в незрячесть левого глаза Гаденыша. А Гаденыш, вдруг совсем почувствовав свою силу, еще и лениво перекатился с боку на бок. Урман взвизгнул и бросился. Когда он завис над Гаденышем, заканчивая прыжок, волк подтолкнул его железно напружиненными лапами и, разом изогнувшись, оказался сверху.

До этого Гаденыш только слышал запах чужой крови, а сейчас ощутил ее живой вкус. Урман, силясь освободить шею, забился, захрипел и наконец истошно скульнул. Это был его конец, потому что вскрытая клыками Гаденыша шея собаки била ему в пасть горячо и пахуче.

Совсем немного еще потаскал Урман на себе волка, а после слабо осел. Гаденыш на всякий случай еще раз рванул клыками и резким прыжком отскочил в сторону.

Когда Полина вернулась на кордон, посредине двора возле разорванного Урмана сидел гордый ощеренный зверь. Полина испуганно вскинула ружье…

…Хлопнула дверь, и Гаденыш выдернул себя из причудливой дремоты. Полина долго стояла на крыльце, не говоря ни слова, и смотрела на серое низкое небо. Гаденыш потянулся и, вскочив на крыльцо, сел возле Полины, от которой сегодня пахло чем-то не ее, а тем духом, который утащил за собой в избу ночной уставший человек.

…Весь день Полина ожидала чего-то и, чтобы хоть как-нибудь перебить томящее беспокойство, явившееся неизвестно откуда, весь день хлопотала. Натаскала воды, наново выскоблила и без того чистый пол избы, подбелила печь, вдосталь навозилась с совсем отяжелевшей коровой, а после сгоняла коня в долинку, откуда привезла свежую копну сена.

День, окружавший ее, был смур. То и дело мотрошил из низких облаков снег. Где-то в сосняках однотонно картавил ворон. Редкий ветер подсвистывал одиноко и противно. Но так или иначе, а под вечер все дела оказались переделанными, и даже послеужинная посуда перемыта и перетерта на несколько рядов. Полина долго сидела в кухоньке, не зная, что еще придумать, и опять заслышала в себе томливое беспокойство.

И вчера, и позавчера она вроде бы не видела никаких приметливых снов, и вообще вроде ничего не должно было случиться. Она пожалела о том, что уже отемняло, не то бы непременно увела себя проверить ловушки. Подумав о капканах, Полина вспомнила про патроны, которые остались с дальних дозимних охот, и решила перенабить их.

Старые разномастные гильзы роднил окрас: подпалинная никотиновая желть. И запах исходил от патронов одинаковый, кисловато-тоскливый. Вот ведь, сам по себе порох ничем не отдает, сколь ни нюхай его, а стреляный от него последок и по-своему вкусен, и прочно щемлив.

В старом, замаслившемся от времени мешке, пошитом из какой-то отслужившей свой век Ефимовой рубахи, гильз было много. И Полина, выковыривая из закопченных горловинок пыжи гнутым шилом, постепенно увлеклась, забылась, ушла в свое и потихоньку запела.

Может быть, эта немудрящая песня, слова которой были привычно нелепы и дороги, вдруг и стала тем мостиком, что соединил Полину с ее сокровенным, может быть… Но только сейчас она будто заново услыхала, как поскрипывает древний паром, и бесслышно облетает с возов на журливую воду пожухлая сенная труха, и корова чья-то тревожно взмыкивает, кося на воду красным глазом, а бабы, что возвращаются с покоса, лежат на возах и поют тягуче и проголосно…

— …влюблена я, наверно, до гроба-а-а в этих двух симпатичных парней, и они мне понравились оба, но не знаю, который милей…