Избранное

Хозяин будто ждал их, видимо проснувшись еще в первый приход Афанасия. Он вырвался из чащобника на глубокоснежную прогалину, которую пересекали ничего не ожидавшие мужики. Встречный кустарь смялся под зверем, как солома, и он, поднявшись на дыбь, обрушился на идущего впереди Афанасия. Ни ружья, ничего не успел приготовить охотник, только и сообразил мгновенно поднырнуть под брюхо медведю, спасая голову. Оторопевший на какую-то долю Федор рванул из-за кушака топор и, проваливаясь по пояс в снегу, забуровил на помощь. Вгорячах он промазал по первому разу, и топор врубился не в башку зверю, а в плечо. Тот дико взвыл, отлапился от Афанасия и, укусив себя за больное, встряхнул теперь уже на Федора. Сейчас Афанасий помог однорукому напарнику: лежа полоснул ножом по самому низу медвежьего живота. Снег вокруг окраснелся. Медведь засел на задние лапы, передними, как нарочно, выгреб наружу свои внутренности, а Федор, улучив момент, всадил ему топор в голову. Но не кончилось еще дело, потому как тут же из чащи на истошный рев добитка выскочил на прогал еще один зверь — пестун. Его в упор расстрелял подхвативший свой карабин Афанасий. А чуть позднее углядели мужики, что поспела-таки медведица расчесать Афанасию вместе с курткой и кожу на спине. В общем, обошлось…

Отхлебнув из кружек еще помаленьку, мужики закурили, закашлялись, замолчали, а Афанасий, медленно бася, как бы позабыв, что уже говорил об этом, наново повторил свою историю, в результате которой и затащился он на «мать ее непокосную», койку:

— Слышь, Федор, увел меня след аж к перевалу и устарел. Я по ему дальше. В азарт вдарило. А видать, соболюшка… Ну, по осыпи наверх да наверх, а тут и отемняло, как с ладони сажей посыпало. И эта стерьва, метелица. Я назад… И оскользнулся. А может, и ветром меня сдунуло… Хорошо загремел… Под конец об камень так припаяло, ну, думал, конец, но лыжи сберег… Кое-как на табор принес себя, слезьми внутри плакал. Не поверишь ведь, а? Точно. Упал в зимовьюхе, и только искорки цветные в глазах — шурк, шурк, шурк… Посчитал я их, посчитал, но помирать раздумал. Вспомнил про тразистор. Дотянулся до тразистора, нажал и три дни всякое разное слушал… Мать непокосная! И чего же только на свете не делается! Там тебе африканцы бьют кого-то, тут американцы, в общем, полностью проиллистрировался по части международного положения. Во, брат! Тразистор у меня на таборе маленький, но говнистый — «Га-у-я» прозывается… Для развития вещь прямо, должно сказать, исключительная… И вот, значит, лежал я лёжем и думал про свое. И надумал: худо живет на земле человек-то. А все оттого, што от природы отбился… Зверь зверя тоже бьет и плохое друг дружке делает. Но в пропорции… Сколь надо, а больше ни-ни… А человеку все мало. Хапает у тайги, у реки рвет, у себя же норовит чего оттяпать. Вот и получается белиберда, мать непокосная! Да вот, к примеру, тебя возьмем. Ты кто? Начальник. Охотницкий инспектор. Должон, стало быть, за промышленника горой, а хрен налево, мы тебя и видим у себя раз-два и не видим — ничего не меняется…

— А чего ты хочешь менять-то, Афанасий? — скинул нахлынувшую зыбкую дремь Федор и прикрыл зевок рукой. — Об чем это ты? Об цене опять на пушнину? О приемщике вашем? Да я ж тебе все уже обсказал. Знает об этом верхнее начальство, да молчит…

— Значит, хреновое то верхнее начальство, не зоркое… Ну ты сам посуди, это ли не непуть приключилась с одним моим мужиком… Сдавал он своих соболей, и добрых, а они ему по тридцать пять рублев только и вытянули. Тогда он огрызыш шкурки на таборе подобрал. Лиса соболюху истерзала. Подобрал, растянул огрызыш на пялку, сколь можно, и сдал. Сорок семь рублей получил. Тьфу ты, а?

— Слыхал я, слыхал про огрызыш ваш, в газетку районную даже писал… Думаешь, хожу тут между вами, водку здесь пью и ничего не делаю? Зря вы так думаете. Очень даже зря, потому как обидно…

— А нам, думаешь, не обидно? Гоняемся по тайге, чистыми зверьми становимся, вон два ребра, как папироски в пачке, сломал, и чего? Как получать расчет, одно расстройствие в животе… Во как. Когда чо меняться будет?..

— Я, Афанасий, не министр.

— То-то… Ну, давай за здоровье!

Кланька принесла и спихнула на табурет жарко дымящуюся сковороду. Афанасий удержал ее за подол.

— Дерни-ка и ты еще, вторительную. За второе мое ребро.

Кланька добродушно согласилась, отхлебнула из кружки и замахала руками.

— Как вы ее, треклятую, только и жрете? Закусывайте, Федор Николаевич. Не слушайте моего. Он счас при болезни, вот и несет разное…

— Цыть! — шутейно гуднул на жену Афанасий.

Кланька нарочно испугалась и отплыла за перегородку, отделяющую горницу от кухоньки.

— Нет, Федор, неладно хозяйствуем мы… Неладно. Того и гляди звери смеяться начнут. Вот слыхал я, что шибко бабы зарубежные нашего соболя уважают, ба-а-льшие доллары за его дают в казну нашу… Неужли и нам прибавить нельзя?

— Брось ты, Афанасий Лукич… — отмахнулся Федор. — Ровно дите спрашиваешь…

— Да-а, — пробасил Афанасий. — Не знаешь…

В горницу заглянула Кланька.