Избранное

Куда удачливее Эрнста Теодор.

Придя домой, превозмогая боль в плече,

Он пишет повести ночами при свече.

Он пишет повести, а сердцу все грустней.

Тогда приходит к Теодору Амадей,

Гость удивительный и самый дорогой.

Он, словно Моцарт, машет в воздухе рукой...

На Фридрихштрассе Гофман кофе пьет и ест.

«На Фридрихштрассе»,— говорит тихонько Эрнст.

«Ах нет, направо!» — умоляет Теодор.

«Идем налево,— оба слышат,— и во двор».

Играет флейта еле-еле во дворе,

Как будто школьник водит пальцем в букваре.

«Но все равно она,— вздыхает Амадей,—

Судебных записей милей и повестей».

Александр Кушнер. Канва.

Ленинградское Отделение,

"Советский Писатель", 1981.

* * *

Уехав, ты выбрал пространство,

Но время не хуже его.

Действительны оба лекарства:

Не вспомнить теперь ничего.

Наверное, мог бы остаться —

И был бы один результат.

Какие-то степи дымятся,

Какие-то тени летят.

Потом ты опомнишься: где ты?

Неважно. Допустим, Джанкой.

Вот видишь: две разные Леты,

А пить все равно из какой.

Александр Кушнер. Канва.

Ленинградское Отделение,

"Советский Писатель", 1981.

НОЧНОЙ ДОЗОР

На рассвете тих и странен

Городской ночной дозор.

Хорошо! Никто не ранен.

И служебный близок двор.

Голубые тени башен.

Тяжесть ружей на плече.

Город виден и нестрашен.

Не такой, как при свече.

Мимо вывески сапожной,

Мимо старой каланчи,

Мимо шторки ненадежной,

Пропускающей лучи.

«Кто он, знахарь иль картежник,

Что не гасит ночью свет?» —

«Капитан мой! То художник.

И, клянусь, чуднее нет.

Никогда не знаешь сразу,

Что он выберет сейчас:

То ли окорок и вазу,

То ли дерево и нас.

Не поймешь, по правде, даже,

Рассмотрев со всех сторон,

То ли мы — ночная стража

В этих стенах, то ли он».

Александр Кушнер. Канва.

Ленинградское Отделение,

"Советский Писатель", 1981.

* * *

       Л. Я. Гинзбург

Эти бешеные страсти

И взволнованные жесты —

Что-то вроде белой пасты,

Выжимаемой из жести.

Эта видимость замашек

И отсутствие расчета —

Что-то, в общем, вроде шашек

Дымовых у самолета.

И за словом, на два тона

Взятом выше,— смрад обмана,

Как за поступью дракона,

Напустившего тумана.

То есть нет того, чтоб руки

Опустить легко вдоль тела,

Нет, заламывают в муке,

Поднимают то и дело.

То есть так, удобства ради,

Прибегая к сильной страсти,

В этом дыме, в этом смраде

Ловят нас и рвут на части.

Александр Кушнер. Канва.

Ленинградское Отделение,

"Советский Писатель", 1981.

ДВА НАВОДНЕНИЯ

Два наводненья, с разницей в сто лет,

Не проливают ли какой-то свет

На смысл всего?

       Не так ли ночью темной

Стук в дверь не то, что стук двойной, условный.

Вставали волны так же до небес,

И ветер выл, и пена клокотала,

С героя шляпа легкая слетала,

И он бежал волне наперерез.

Но в этот раз к безумью был готов,

Не проклинал, не плакал. Повторений

Боялись все. Как некий скорбный гений,

Уже носился в небе граф Хвостов.

Вольно же ветру волны гнать и дуть!

Но волновал сюжет Серапионов,

Им было не до волн — до патефонов,

Игравших вальс в Коломне где-нибудь.

Зато их внуков, мучая и длясь,

Совсем другая музыка смущала.

И с детства, помню, душу волновала

Двух наводнений видимая связь.

Похоже, дважды кто-то с фонаря

Заслонку снял, а в темном интервале

Бумаги жгли, на балах танцевали,

В Сибирь плелись и свергнули царя.

Вздымался вал, как схлынувший точь-в-точь

Сто лет назад, не зная отклонений.

Вот кто герой! Не Петр и не Евгений.

Но ветр. Но мрак. Но ветреная ночь.

Александр Кушнер. Канва.

Ленинградское Отделение,

"Советский Писатель", 1981.

МОНТЕНЬ

Монтень вокруг сиянье льет,

Сверкает череп бритый,

И, значит, вместе с ним живет

Тот брадобрей забытый.

Монтеня душат кружева

На сто второй странице —

И кружевница та жива,

И пальчик жив на спице.

И жив тот малый разбитной,

А с ним его занятье,

Тот недоучка, тот портной,

Расшивший шелком платье.

Едва Монтень раскроет рот,

Чтоб рассказать о чести,

Как вся компания пойдет

Болтать с Монтенем вместе.

Они судачат вкривь и вкось,

Они резвы, как дети.

О лжи. О снах. О дружбе врозь.

И обо всем на свете.

Александр Кушнер. Канва.

Ленинградское Отделение,

"Советский Писатель", 1981.

* * *

Калмычка ты, татарка ты, монголка!

О, как блестит твоя прямая челка!

Что может быть прекрасней и нелепей?

Горячая и красная, как степи.

Кого обманет легкая накидка,

И зонт, и туфли? Где твоя кибитка

Из войлока? Где кожаная куртка?

Башкирка ты, бурятка ты, удмуртка.

Красавица! Зимой какие вьюги

В Баймаке, Белебее, Бузулуке!

Красавица! Весной какие маки

В Сарапуле, Уфе, Стерлитамаке!

Ты пудришься? К лицу ли эта бледность?

Красавица! Далась тебе оседлость!

Где лошади? Мохнатая где шапка?

Зачем ты не гарцуешь, как прабабка?

Александр Кушнер. Канва.

Ленинградское Отделение,

"Советский Писатель", 1981.

* * *

По сравненью с приметами зим

Где-нибудь в октябре, ноябре,

Что заметны, как детский нажим

На письме, как мороз на заре,

Вы, приметы бессмертья души,

Еле-еле видны. Например,

Для кого так поля хороши,

И леса, и песчаный карьер?

Я спустился в глубокий овраг,

Чтоб не грохнуться — наискосок,

Там клубился сиреневый мрак

И стеной поднимался песок.

Был он красен, и желт, и лилов,

А еще — ослепительно бел.

«Ты готов?» Я шепнул: «Не готов».

И назад оглянуться не смел.

Не готов я к такой тишине!

Не к живым, а к следам от живых!

Не к родным облакам в вышине,

А к теням мимолетным от них!