Избранное

Пожалуй, ничто не могло лучше прояснить весьма неясную ситуацию, царившую при дворе, чем этот шаг со стороны мадемуазель Перрего. Она предложила мужу сделать перед отъездом полное завещание в ее пользу. При существующих между ними отношениях это было уже не просто наглостью, но — как бы выразиться точнее? — твердой уверенностью в грядущей его судьбе. Конечно, он мог отказать, расхохотаться ей в лицо. Но его вдруг словно коснулся аромат первых дней их брака, словно прозвучала незавершенная музыкальная фраза мелодии, которая преследует вас денно и нощно, хотя знаком вам из нее один лишь отрывок. В конце концов, если ему суждено умереть, разве не должна остаться после него герцогиня Рагузская? Он не разошелся с ней в ту пору, когда Наполеон ввел разводы и когда разводы были в моде. Умрет ли он, останется ли в живых — все равно она его жена, поскольку сейчас разводы отменены. Ему почудилось даже, что великодушный жест будет как бы возмездием в отношении и этой женщины, и императора, и всей жизни. К тому же всем своим благосостоянием, своим именем, недвижимым имуществом и капиталами он оплачивал сведения первейшей важности: предложение мадемуазель Перрего доказывало, что ее брат и компаньон брата, банкир Лаффит, были твердо убеждены в том, что события примут благоприятный для Бонапарта оборот. А кто мог быть осведомлен лучше, нежели они? Господа Лаффит и Перрего, от отца к сыну, ставили всегда только на верную карту. И если в эти дни они превратились в бонапартистов, уж поверьте, они знали, что делают. Не следует забывать, что именно речи банкира Лаффита при временном правительстве 1814 года побудили Талейрана сделать ставку на возвращение Бурбонов…

Щеки у Мармона были розовые, свежевыбритые, а на сердце — тяжело. От цирюльника он узнал, что во время его сна в префектуру прибыл герцог Ришелье, и решил пойти поздороваться с этим вельможей, хотя почти совсем его не знал, ведь герцог возвратился из России лишь полгода назад, подчеркнуто держался в стороне от всех дел и неизменно отказывался от любых должностей, которые предлагал ему Людовик XVIII. Однако маршал живо интересовался этим вельможей со столь необычной биографией: двадцать пять лет жизни из сорока девяти Ришелье провел на службе у его величества императора всея Руси. И он отнюдь не был эмигрантом, подобно всем прочим, а покинул Францию в 1791 году по особому разрешению Конституционной Ассамблеи, за что на него косились в Павильоне Марсан, ибо истинной причиной его добровольного изгнания, как всем было известно, являлся брак с мадемуазель Рошешуар, превосходившей допустимые пределы уродства. Женился он в ранней молодости по настоянию семьи. Хотя случай Мармона был совсем иным, он все же чувствовал, что одинаковые судьбы в какой-то мере роднят его с герцогом Ришелье: оба они, по сути дела, всю жизнь прожили вдали от своих жен, если только можно назвать их женами. Впрочем, еще неизвестно, что лучше: мерзкая распутница или горбунья… По правде сказать, маршал не сохранил в отношении женщин того пиетета, с каким подходил к ним Ришелье, свято уважавший таинство брака. Но разве Наполеон не величал его, маршала, иронически «Мармон первый», когда он краткое время царил в Иллирии и имел власть, равную той, что осуществлял в течение одиннадцати лет Ришелье в городе Одессе? Его интерес к Ришелье подогревался не столько сходством их личных судеб, сколько сожалением о своем вице-королевском могуществе, столь мимолетном, что он едва успел вкусить от этих благ, и оставившем после себя чудовищную привычку швырять деньгами, увы, не поступавшими ныне из государственного кармана…

Бывшего губернатора Новороссии он застал как раз в ту минуту, когда ему перевязывали раны, натертые золотыми монетами, по несчастной случайности выскользнувшими из кармашков пояса. Так как почти в то же самое время хирург его величества, отец Элизе, прибыл в Бовэ и сразу же явился к герцогу Масса узнать, по какому маршруту проследовал королевский поезд с эскортом, префект города Бовэ радостно воскликнул: «Вот кстати-то!» — и передал первого камергера короля в искусные руки иезуита.