Избранное

— Сволочи, — проговорила она, — мы могли из-за них пропустить последние известия.

РИМСКОГО ПРАВА БОЛЬШЕ НЕТ

Ах, до чего скучно такой девушке, как я, в этом французском городишке! Пойти некуда, купить нечего, мужчины здесь чернявые, плюгавые, а лавочники лебезят так… высечь бы их хорошенько! Послушать музыку и то негде. Наш гарнизон — что уж о нем и говорить!.. Силезские немцы неповоротливые, тупые… Ухаживают все на один манер. Пока не уехала Пупхен, было еще так-сяк: она довольно занятная, все читала вслух свои письма, умом не блещет, но язычок у нее острый, и о мужчинах рассуждает как надо; мы всюду ходили вместе, в этом был свой стиль.

Одно время в гостинице «Центральная» жили итальянцы. Глаза у них красивые. Только вот кончили они плохо… Перед отправкой колонну гнали по городу — господи, на что они были похожи!.. На каждую сотню итальянцев — наш конвоир! Жалкое зрелище…

Есть, правда, спортивный магазинчик, там еще бывают хорошие свитера. Но это не мой стиль. Я послала десять штук Клерхен. На ней они тоже плохо сидят. Хуже, чем на мне. Она написала, что я прелесть. Еще бы, какой потрясающий подарок! Местным жителям очень даже пригодились бы такие свитера, но им разрешают покупать только на боны, а может быть, только по карточкам, я в этом плохо разбираюсь. Одеты они бедно, вещи старые, в заплатках. Женщины совсем не элегантны, а уж чего только не наговорили про их тонкий вкус!.. И даже не красивые. Тощие, как драные кошки. Силезцам, конечно, нравится. Это в их стиле.

На площади, рядом с «Золотым колоколом», есть небольшое кафе под названием «Дофине», в стиле Трианона, преобладает белый цвет. За неимением лучшего выпиваю там свою чашечку кофе. И иду на работу. Кофе совсем не мокко. Кафе и вовсе не Трианон. Сюда бы оркестр, так хочется послушать вальсы… Все мрачно, убого: захудалый городишко, посетители знакомы друг с другом, два-три юнца — здешняя золотая молодежь — притворяются, что с интересом разглядывают дам — неумело подкрашенных, не первой молодости жен мелких чиновников. О господи, до чего же обыкновенно, просто ужас, какое у них на этот счет слово? Вспомнила — преснятина, вот именно преснятина. А Буби еще думает, что ему было бы здесь лучше, чем на русском фронте! Так прямо и пишет… Несет сам не знает что.

Хорошие манеры только у этого офицера из гестапо, обер-лейтенанта, и взгляд у него какой-то особенный. Он любитель литературы. Я взяла у него почитать один французский роман, не помню, как называется. Автор — знаменитость и наш большой друг. Я там ничего не поняла. Хотя и жила какое-то время в Швейцарии. Обер-лейтенант спросил: «Похабство, правда?» (Он вообще говорит по-французски как настоящий француз.) Мне так не показалось. На меня действует другое. Французы ничего прямо не говорят. А я люблю, чтобы со мной говорили и действовали напрямик. Это мой стиль. Не так, конечно, как силезцы. Те лезут напролом! Да, только обер-лейтенант… но скорее всего, я не в его стиле, и к тому же он очень занят; его специальность — евреи. Где он их только не выискивает!.. Можно подумать, сам разводит, сам потом и уничтожает.

Нас шестнадцать девушек в «Метрополе», маленькой смешной гостинице, вытянутой вверх наподобие башни. Живем как в школьном пансионе. По вечерам слушаем радио. Душ принимаем все вместе, трем друг дружку жесткими рукавицами. Я уже вышла из школьного возраста. И по-настоящему мне нравится только Пупхен. Теперь она в Париже, писем мне не шлет. Развлекается поди вовсю. Тоска берет, как подумаешь, что кто-то другой в это время развлекается!..

Одна радость — заседания трибунала. Они бывают три раза в неделю. Я на них присутствую с тех пор, как стала секретаршей майора фон Лютвиц-Рандау. Майор — военный судья. Жаль, он уже немолод. Я предпочитаю молодых. Сам майор не очень-то занятный, зато кого тут только не увидишь!.. Французов, коммунистов, убийц. И наших солдат, когда их судят за то, чего делать нельзя, и за дезертирство. Странно, я ненавижу дезертиров, но они меня интересуют. А один раз судили эсэсовца, он переспал с еврейкой. Да еще с такой, которая сама этого хотела. Жутко интересно! Пробирает похлеще, чем дезертирство.