Избранное

Так шло вплоть до того дня, когда ей рассказали, что его встретили у Фраскати с какой-то девицей. Даже странно, как это известие на нее подействовало. Почему вдруг на нее налетело безумие? Тогда она была уже в тягости — возможно, это обстоятельство и толкнуло ее на безрассудный шаг… Произошло это в саду, она вдруг поцеловала его на балконе, что над конюшнями. Там деревья особенно хороши. А с улицы доносились крики торговца вафлями.

— Франсуа… я же говорю, что в любую минуту могут войти…

— Да брось, — ответил Франсуа, — я подкупил Пикара и осыпал подарками Лизу… В случае чего, если кто-нибудь будет подниматься по лестнице, она кашлянет, а я спрячусь в уборной и буду ждать.

Да, он был прекрасен, как сама юность; это вам не Бессьер, грубый рубака с багровым затылком, не герцог — маленький толстяк с выпученными рачьими глазами. «Странные все-таки существа мужчины — достаточно просто прикоснуться к руке, и, того гляди, его удар хватит. Вот Франсуа — совсем другое дело. Ласковый мальчик. До чего же мне нравится, что между передними верхними зубами у него такая милая щербинка». Пробрался он в ее спальню тайком, едва только унесли крошку. Хорошо запомнил часы кормления!

— Нет, Нини, так больше продолжаться не может… Ты должна быть моей, только моей…

О господи, всё одно и то же! Что он, совсем с ума сошел? А кто будет оплачивать дом, хозяйство, расходы семьи, туалеты?

— Стало быть, ты предлагаешь мне шалаш и любящее сердце? Но ведь я твой шалаш отлично знаю! Нет, скажи, можно вообразить меня в квартире твоего папаши на улице Сен-Дени? И потом, ты же отлично понимаешь, я люблю его, да, люблю моего Шарля! Пожалуйста, не строй такой похоронной физиономии. Тебя я тоже очень люблю… Но пойми, это совсем разные вещи. Ах нет, только не плачь!

Когда разговор принимал такой оборот, он всякий раз прибегал к последнему и, как ему казалось, наиболее вескому аргументу: предлагал ей руку. Ребенка он усыновит. У них будут еще дети, свои… Эта песенка давным-давно была ей знакома. Безумец! Вступить в брак! До чего же он все-таки буржуа! Члены королевской фамилии — это совсем другое… Тут уж не важно, брак или не брак. Женился же в конце концов Людовик XV на госпоже Помпадур.

— Кстати, когда я родилась, папа тоже не был обвенчан с мамой… Ну и что из-за этого переменилось? Сначала рожают детей, а там будь что будет!

Тут он пустился в политические рассуждения. Разразился филиппикой против Бурбонов. Но и за Наполеона он не стоял: зачем его маршалы соблазняли молоденьких, невинных девочек с помощью уговоров, посулов и особняков. Хорошо еще, что не всех они оставляли с ребенком на руках, как Дюрок оставил Биготтини… Нет, только Республика! Необходимо отдать дворцы народу, открыть двери Оперы для неимущих; ты сама увидишь, как они будут рукоплескать актерам. Короли — это чужеземцы на нашей земле, а Наполеон — это война. Нам же нужно только одно — мир и Республика. Тогда можно будет сказать всему свету: живите с миром в ваших собственных странах. Никто больше не будет жечь ваши города, никто не опустошит ваших нив. Испанцы станут хозяевами Испании, а пруссаки — хозяевами Пруссии. Аристократы пусть снова убираются в Англию — их там любят. Бог их храни! Не надо нам больше ни войны, ни императора, ни короля! Знаешь, что говорит Огюстен… Что власти дворян, священников и военных пришел конец: наступило то время, когда государство должно перейти в руки класса, производящего ценности… пусть те, кто мостит дороги, роет канавы, выделывает шелк и железо…

— Не говори глупостей, Франсуа, а то я рассержусь! Твой Огюстен — урод, противный, несносный урод! Ты, значит, хочешь, чтобы меня послали на гильотину, как госпожу Дюбарри? И не забывай, что крошка тоже Бурбон… Следовало бы прогнать тебя прочь за такие речи! Нет-нет, не тискай меня! Дурачок! Ты мне больно делаешь, грудь больно!

Вдруг она тревожно приподнялась на постели: послышались быстрые шаги, какой-то приглушенный шум, кашель. Голос Лизы за дверью произнес:

— Сударыня, его высочество идут!

Его высочество! О, республиканец не стал мешкать: он уже юркнул в уборную, примыкавшую к спальне; путь Бурбонам был открыт.

— Любовь моя, — простонал Шарль-Фердинанд, — нас разлучают навеки!

Виржини слабо вскрикнула. Она еще не понимала, что происходит. Она впервые видела его высочество в парадной гвардейской форме, и сейчас он ей даже понравился. Весь в сине-алом. Петлицы, оканчивающиеся серебряным треугольником. Серебряные эполеты. Аксельбанты в виде трилистника, золотая каска с черным конским хвостом. Белые лосины. Все-таки Шарль нечто совсем иное, чем Франсуа… К тому же патетический тон Шарль-Фердинанда взволновал ее.

— Нас разлучают? Кто разлучает? Наш дядя?

Всякий раз, когда Виржини называла старого Людовика XVIII «наш дядя», герцог смеялся до слез. Но только не сейчас. Он повторил:

— Нас разлучают навсегда, бедное мое сердечко…