Избранное

После его отъезда маршал вышел на улицу, надеясь, что свежий утренний воздух вернет ему обычную бодрость. Его буквально преследовали воспоминания о Дюмурье. Предатель? Победитель при Вальми — предатель? Часто, говоря о Вальми, весь успех приписывают Келлерману, но командовал-то кто? Макдональд вспомнил, как ответил на этот вопрос один из комиссаров Конвента: «Дюмурье… Келлерман… истинным победителем при Вальми был народ!» Народ! Скажут «народ» и считают, что этим все сказано! Слава богу, Жак-Этьен нагляделся на своем веку на народ, как он улепетывал, например, в Па-де-Безье, когда солдаты свернули на Лилль и убили своего генерала… «Народ! Не народ, а генералы выигрывают сражения. Народ! Небось, когда я принял командование Пикардийским полком, там, на дорогах Бельгии, народ повернул назад, распевая героические песни, столь модные тогда в Париже!» Сейчас, грезя наяву, маршал путал даты, лица! Мыслью он бродил по той самой равнине на севере страны, где началось возвышение лично для него: подполковник назавтра после Вальми, полковник после Жеммапа… Как раз в Жеммапе он впервые увидел девятнадцатилетнего юношу, волонтера II года, покрытого пылью, грязью и кровью, — он только что отбил у неприятеля знамя своего батальона, и звался он Никола Мезон… тот самый, ныне генерал, что встретил его сегодня ночью в Сен-Дени, не скрывая написанного на лице отчаяния… И кто же все-таки одержал победу при Жеммапе? Вот такой юнец Мезон или Дюмурье? Или герцог Шартрский? Победы забываются слишком быстро, достаточно одного Неервинде, чтобы никто и не вспомнил больше ни о Вальми, ни о Жеммапе. Командиру Пикардийского полка могло здорово нагореть, когда Дюмурье выдал комиссаров Конвента союзникам, а сам вместе с молодым герцогом Шартрским перешел в стан врагов. Его, Макдональда, подозревали тогда в сообщничестве. Было это в Лилле. Сколько же с тех пор прошло времени? Двадцать два года. А теперь, в 1815 году, он тем же путем возвращается обратно. И ничего, что было прежде, уже не понимает: ни людей, ни порядков того времени. Интересно, что сказал бы он, если бы тогда создалось такое положение, как сегодня?

Во всяком случае, сегодня в городе Сен-Дени положение нетерпимое. Толкутся офицеры на половинном содержании, беглецы, какие-то зеваки. Эх, если бы он был в штатском костюме, как вчера, когда его вызвали к королю! Он возвратился в харчевню и едва только успел опуститься в кресло, как заснул в полном изнеможении.

* * *

Разноцветные домики на берегу канала, где течет черная вода, крыши уступами, на окнах беленькие занавесочки с бахромой, мерный топот людей, несущих дрова в высоких корзинах, перекинутых за спину, а там, в вышине, среди облачной пыли, стая гаг, и вдалеке, за серым массивом пристани, скорее угадываешь, чем видишь, силуэт корабля с флагами на мачте. Генеральша, госпожа Мезон, — еще девочка, почти подросток, пребывающая в состоянии вечного удивления перед совершившимся с ней чудом: округлились маленькие грудки, налились и стали молочно-белыми худенькие детские руки, и, когда она играет в серсо со своими кузинами Ван дер Мелен, нежные ее ножки не знают усталости. И надо же было, чтобы мимо решетки, отделявшей их двор от улицы, прошли французские солдаты в лохмотьях, как оборванцы, — у кого была на перевязи рука, кто еле ковылял, волоча больную ногу, а некоторые падали от усталости прямо на дороге и у плеча по рубахе звездочкой расплывалась кровь. Фламандские драгоценности запрятали под толстыми стопками простынь, сложенных на полках испанского шкафа, и соседи, пользуясь ночной мглой, перебрасывали друг другу через забор бумажки, привязав к ним камень, — крамольные или любовные письма. Мужчины там рыжие, женщины носят туго накрахмаленные косынки. Все, что составляло злобу и заботу дня, как-то сразу померкло, никто не открывал больше толстых книг, испещренных столбцами цифр, никто не ждал больше прихода кораблей, как будто навсегда отхлынуло от берега море. Даже в церковь перестали ходить — все равно молитва не поможет. Господь бог отвратил от них взор свой, народ ропщет, приходится запирать двери: пришельцы оказались нечисты на руку.

Внезапно родной пейзаж исчезает, словно повернулись крылья мельницы, и тело уходит в гамак, или это поддался под его тяжестью стог сена — огромная пуховая подушка. Девочка с нежными беленькими ручками, округлой талией и тайнами просыпающейся женственности уже не одна. Когда она в полусне поворачивается в постели, она ощущает прижавшегося к ней вплотную огромного черного курносого дога, он влажно дышит, и она знает, что ей его не оттолкнуть, потому что это все равно бессмысленно, — пес весь теплый, весь твердый, и лапы у него кожаные, такие же, как ошейник, который он снял, прежде чем лечь в постель; животное, зверь, и вот девочке уже мило теперь это странное соседство, она ищет пса в потемках, идет на ощупь, шепчет ласкательные клички, лишь бы понравиться ему, и чувствует смутное волнение… Где же ты? Где же ты?