Избранное

«Но зачем же ты принес мне ее через столько лет?» — спросил он тогда, поглаживая трубку, и старик Фолз ответил, что в богадельне для нее не место.

«Ведь он эту трубку в те времена в кармане носил, и она его радовала. Когда он железную дорогу строил, тогда, сдается мне, все было иначе. В те времена он частенько повторял, что к субботнему вечеру мы и оглянуться не успеем, как все в богадельне очутимся. Только тут я его обскакал. Я попал туда раньше его. А может, он вовсе про кладбище думал, когда днем и ночью объезжал стройку с мешком денег, притороченным к седлу, и говорил, что до богадельни всего-навсего одна шпала остается. Вот когда все пошло по-другому. Когда он начал людей убивать. Сперва тех двух саквояжников-янки[12], что негров мутили, — вошел прямо в комнату, где они сидели за столом, а пистолеты ихние на столе лежали, а после еще того разбойника и второго парня — всех из своего дьявольского дерринджера застрелил. Когда человек начинает людей убивать, ему почти всегда приходится убивать их все больше и больше. А когда он убивает, он уже и сам покойник».

Тогда-то на чело Джона Сарториса опустилась зловещая тень обреченности и рока — в тот вечер, когда он сидел в столовой под свечами и, беседуя с сыном, вертел в руке бокал. Железная дорога была уже построена, и в этот день после долгой и жестокой борьбы он был избран в законодательное собрание штата, и печать обреченности легла на его чело и смертная усталость.

«Итак, — сказал он, — завтра Редлоу убьет меня, потому что я буду безоружен. Я устал убивать людей… Передай мне вино, Баярд».

И на следующий день он был мертв, и тогда — словно он только и ждал смерти, чтобы вырваться из нелепой мешанины костей и духа, — освободившись из тенет своей немощной плоти, он мог наконец отлить в прочную форму то, что каким-то образом обрело роковое сходство с его мечтой: словно призрак или некое божество, его могли снова вызвать к жизни тягучие воспоминания безграмотного старика или обугленная трубка, из которой давным-давно выветрился даже терпкий запах сгоревшего табака.

Старый Баярд встрепенулся и, подойдя к комоду, положил на него трубку. Потом он вышел из комнаты, тяжело протопал вниз по лестнице и спустился с заднего крыльца.

Юноша-негр тотчас проснулся, отвязал кобылу и придержал стремя. Старый Баярд вскарабкался в седло, вспомнил наконец про сигару и раскурил ее. Негр открыл ворота во двор, обогнал всадника, открыл вторые ворота и выпустил его в поле. Баярд поехал вперед, сопровождаемый струйкой горького сигарного дыма. Вскоре откуда-то выскочил пятнистый сеттер и пустился вслед за кобылой.

Элнора, стоя босиком на кухонном полу, окунула в ведро швабру и снова шлепнула ею по полу.

Грешник покинул стенаний скамью,
Взялся наш грешник за епитимью.
Пастырь спросил: ну, покаялся, брат?
А тот: ты блудливей меня во сто крат.
О, боже, боже!
Что с церковью стало теперь!

2

Саймон держал путь к огромному кирпичному дому, расположенному почти вплотную к улице. На этом участке, окруженный дубами, магнолиями и цветущим кустарником, некогда стоял роскошный старинный особняк в колониальном стиле. Но особняк сгорел, а часть деревьев срубили, чтобы расчистить место для архитектурного чудовища, до такой степени устрашающе импозантного, что оно даже имело величественный вид. Это был памятник бережливости одного жителя холмов, а также усыпальница общественных амбиций женской половины его семейства. Он переехал сюда из небольшого поселка, называемого Французова Балка, и, по словам мисс Дженни Дю Пре, построил самый красивый дом во Французовой Балке на самом прекрасном участке в Джефферсоне. Жителя холмов хватило всего на два года, в продолжение которых его женщины каждое утро восседали на веранде в кружевных чепцах, а после обеда, разодевшись в пестрые шелка, катались по городу в кабриолете на резиновом ходу; потом житель холмов продал свой дом человеку, который незадолго до того приехал в город, увез своих женщин обратно в деревню и, без сомнения, заставил их снова работать.

Несколько автомобилей, поставленных вдоль тротуара, придавали усадьбе парадный вид, и Саймон с торчащим в зубах окурком сигары подкатил в дому, натянул поводья и вступил в краткую, но выразительную перепалку с негром, сидевшим за рулем автомобиля, который стоял возле самой коновязи.

— Смотри у меня, черномазый, ты сарторисовскому выезду дорогу не загораживай, — закончил свою речь Саймон, когда шофер отвел свой автомобиль и дал ему возможность подъехать к коновязи. — Простому народу можешь дорогу загораживать сколько твоей душеньке угодно, а уж карете полковника или мисс Дженни ты, братец, лучше не мешай. Они этого не потерпят.