Избранное

Если мысли новохристиан Фернандо де Рохас (который и сам был ex illis [326]вкладывает в уста двух публичных женщин, то Мелибея и особенно Калисто в его произведении воплощают по-своему острый конфликт между христианским пуританством и мусульманской чувственностью, Что же до старой сводницы Селестины, то этот образ восходит к арабской литературе Аль-Андалуса: несомненно мавританка по крови, как и все ворожеи в то время, она становится орудием, необходимым Калисто для удовлетворения его необузданной грубой страсти. Несмотря на свое благородство и знатное происхождение, Калисто уже оказывается, как и испанцы будущих поколений, жертвой борьбы между двумя противостоящими цивилизациями — магометанской и христианской, ибо наделен безудержной чувственностью мусульманина и задавленным сознанием католика, иначе говоря — душой христианина и телом араба. Со времен Католических королей испанские писатели все отклонения, заблуждения и ереси приписывали вожделению (типичный тому пример — Менендес Пелайо), и Фрай Фелипе де Менесес уверенно заявлял в 1555 году: «Эта наклонность к чувственности не свойственна, на мой взгляд, испанской нации»; но на самом деле все обстоит совершенно иначе, и тогдашние испанцы, как и сегодняшние, уже несли в себе неразрешимый конфликт между плотью и духом. Символом греховности плотских радостей становится образ внешне уродливой Селестины: в Калисто мы находим в зародыше будущий миф о Дон Хуане, который кочует по испанской литературе от Тирсо де Молины до Соррильи, а с XVIII века входит в мировую культуру. Дон Хуан — вовсе не гомосексуалист, который не разгадал самого себя, как утверждал Мараньон; [327]он — продукт двух цивилизаций, христианской и мусульманской, и потому — сугубо испанский персонаж. Образы Калисто и Дон Хуана могли возникнуть только в Испании; как и Дон Кихот и антигерои плутовского романа, они суть литературное выражение векового сосуществования испанцев — христиан, иудеев и мусульман, — сосуществования, трагическая развязка которого оставила глубокий отпечаток на испанском характере и продолжает сказываться до сих пор.

Каин и Авель в 1936-1939 годы

В январе 1930 года генерал Примо де Ривера оказывается вынужден покинуть политическую сцену, а спустя пятнадцать месяцев муниципальные выборы — на первый взгляд малозначительные — неожиданно приносят республиканцам большинство голосов в крупнейших городах страны. 14 апреля 1931 года в Барселоне и Сан-Себастьяне провозглашается Республика. В Мадриде генерал Санхурхо, возглавлявший гражданскую гвардию, поднимает мятеж против новой власти, а монархист Романонес вступает в переговоры с лидерами республиканских партий. Спустя еще несколько часов король оказывается низложен; рождение Второй республики происходит безо всякого кровопролития.

Среди многочисленных сложных проблем, с которыми сталкивается новое правительство (необходимость аграрной реформы, брожения среди рабочих, враждебность армии и т. п.), наиболее серьезной является, несомненно, подъем национального движения в Стране Басков и особенно в Каталонии. Дремавшее на протяжении столетий чувство национального самосознания постепенно пробуждалось во второй половине XIX века — в силу углубления различий между социальными структурами каталонской области и большинства остальных областей полуострова. Вот что говорит по этому поводу такой авторитет, как Пьер Вилар: [328]«В Каталонии существует активная буржуазия и разного рода обеспеченные слои мелкой буржуазии, занятой индивидуальным трудом, накоплением и предпринимательством, заинтересованной в протекционизме, политической свободе и в увеличении покупательной способности. В остальной части Испании преобладают старые уклады: крестьянин собирает урожай не для торговли, но себе на пропитание; мелкий собственник и не помышляет о накоплении или вложении капитала; идальго, чтобы не утратить своей роли, ищет спасения в армии либо в церкви, а мадридский буржуа-в политике или на службе… В неиндустриальных областях нарастает неприязнь к каталонцам — коммерсантам-эксплуататорам, виновникам дороговизны, — наделяемым всеми уничижительными качествами, какие только приберегает для богача докапиталистическая психология. Так формируются два образа: кастилец видит в каталонце лишь неприветливость, страсть кнаживе и мелочность; каталонец же видит в кастильце одну лень да гордыню. Два комплекса неполноценности — политической у каталонца, экономической у кастильца — порождают в конечном счете неодолимую враждебность, для которой язык становится поводом, а прошлое — арсеналом аргументов».