Избранное

— Я плохо знаю библию и не помню, по какому поводу изнурял себя старик.

— Он плакал, когда разрушили стены… может бы он предвидел будущее рассеяние своего народа, не знаю. Народы всегда начинают с песен, а кончают слезами. Потом я сидел в этом мешке, рядом с Евсевием. Потом был десятником… теперь меня хотят сделать завклубом. Мясо готово, и мне не важно, какое блюдо из меня сделают.

— Вы трижды приходили к отцу, — быстро вставила Сузанна, сгибая упругую сталь ножа.

— Я подчинён ему в работе, — также поспешно объяснил Виссарион.

Она продолжала перечислять:

—..вы приходили к нему вечером, чтоб никто не видел. Вы живёте у Милованова и бываете у Красильникова. Вы ездили в Шоноху, где сплошь живут староверы и кулаки… — Она заметила, как покривились его губы. — Что, вам не нравится газетное слово?

Он заговорил едко, в тон Сузанне:

— Да, я хочу взрывать мосты и демонически хохотать над революцией. Я хочу… — Он вспылил и повысил голос: — К чорту… я заполнял сотню анкет, я рядовой служащий Сотьстроя. Не мешайте мне жрать мой хлеб. Я устал и хочу спать…

— Не кричите, поручик!

— Мне кажется, — жёстко сказал он, косясь на дверь в которую поминутно мог вернуться Пронька, — мне кажется, вы спасли меня тогда не затем, чтоб предать меня теперь… когда я переродился! — Он вспотел, трудно далось это фальшивое слово. — Что вы хотите от меня?

— Прежде всего оставьте отца. Его и без того не любят на строительстве.

— Вы угрожаете, — а я не боюсь. Если б боялся, я бы нашёл способ убрать вас…

— Разумеется, если бы о вас не знал ещё один человек на строительстве! — решительно солгала она.

— …Увадьев? Говорят, вы живёте с ним. Что же, каждый пристраивается как умеет!

Она встала, и было похоже, что раскаивается в своём приходе.

— Странно, как всегда привязываешься к вещам, которые удаётся спасти. Имейте в виду, что ваш председатель приходил к Увадьеву говорить о вас… вам лучше всего добровольно убраться с Соти, — и потянулась за шляпой.

Она уходила как бы нехотя, а он не останавливал её; у двери она сказала:

— Кстати, я совсем забыла: на крыльце я встретила монаха… ну, лысый такой! Он очень просил вас приехать туда… там умирает этот старик, старец. Повидимому, ищет заместителя себе.

— Евсевий… значит, он не умер ещё?.. — В его лице читалось недоверие… слушайте, вы не то хотели мне сказать!

Она вздрогнула и распахнула дверь.

— Как быстро стареет наше поколенье. У вас стали редкие волосы, поручик, вы скоро облысеете.

В окно ему было видно, как она торопливо пересекла улицу и стала подниматься на пригорок, с которого уже становились видны огни строительства. Он утомлённо закрыл глаза, а когда открыл их, она всё ещё стояла на бугре, а вместе с нею Пронька; они разговаривали и, судя по взглядам, речь шла о нём, о пронькином нахлебнике. Виссарион раскрыл окно, но лишь расплывчатые тени звуков отражались в тишине. Следовало бежать немедленно, прятаться, выдумывать новую маску, но само тело противилось этому: телу было приятнее сидеть здесь у окна, пить густой мужицкий квас, сплёвывая пахучие стеблинки мятной травы. Он сидел и всё поглаживал висок, куда вселилась взрывчатая какая-то боль. Деревней прошли местные комсомольцы, таща что-то огромное, укутанное в рогоже; из щели выбивалась паклевая борода. Назавтра, в троицын день, во время обычного крестного хода из скита в часовенку готовили они свою контр-демонстрацию. — Не в пример прежним мочливым годам, установилась сушь; хлеба и льны никли под суховейными ветерками; бабы трёх деревень замышляли водосвятный молебен о даровании дождя. Всё иссохло до скелетного подобия; грудь опалялась, вдыхая раскалённый огневоздух; вода горела бы, если б её поджечь; камень не булькал, падая в колодец; в избах не зажигали огня из боязни пожара, и всё-таки по деревням уже пошли за милостыней Погорельцы…

Пронька приближался; ещё было время бежать и поспеть к ночному поезду, если б удалось нанять подводу. Вместо этого Виссарион налил новую кружку кваса и пил, но губы его оставались сухими. В квасной черноте отражался чужой, неузнаваемый глаз, и, с жестоким любопытством смотрясь в него, Виссарион бегло вспомнил обстоятельства, при которых он так прочно вселился в пронькины дом и дружбу. Миловановы всегда слыли безбожниками; в пору своих временных бегств тут живал Геласий, и даже самого Филофея Пронька принял бы с одинаковым радушьем, вздумай тот преступить разделявшие их века. В ячейке косились на такую душевную щедрость, но в пререкания не вступали, так как в застойный досотьстроевский период вся работа в волости держалась только на нём; Виссариона же, в довершение всего, к нему привёл сам Увадьев, прося приютить у себя до окончания рабочего посёлка, — с того и прижился.