Избранное

Сосредоточась на своём, он не дослышал её вопроса, а она уже забыла: теперь груда фиников почти не уменьшалась. Вдруг он поднялся:

— Вы, значит, посидите, а я позвоню, чтоб прислали пишущую машинку… У меня телефон в той половине. Вы ешьте, ешьте!

— Вы ужасно хитрый… — сказала она ему вслед. Он вышел в комнату, где стоял его рабочий стол, вызвонил Сузанну; она подошла сразу.

— …нигде не могу отыскать. У вас нет Бураго?

— Кто говорит? А Увадьев!.. нет и не было.

Она замолчала, а он всё не клал трубки назад.

— Что вы делаете сейчас, Сузанна?

— В данную минуту? — она посмеялась его любопытству. — Наливаю хромовой смеси чистить химическую посуду.

Ещё прошла одна минута очень нерешительного молчания.

— Я выписал вам этих, как их?.. покровных стёклышек.

— Отлично, микроскоп мой благодарит вас! Вы что-нибудь ещё хотите мне сказать, Иван Абрамыч?

— Да… — Ему очень хотелось закурить в этом месте разговора. — Вы… извините за нелепый вопрос!.. вы ничего не замечали за мной в последний месяц?

— По-моему, у вас болели зубы. Угадала?

— Не совсем.

— Нет, правда, вы всегда такой рассудочный, сосредоточенный в себе… Однажды вы мне напомнили Печорина, — помните, у Лермонтова? Но только другого века и класса… вы даже ходите и руками не размахиваете, как и он: по той же скрытности. Вы читали Лермонтова?

— Прочту!

Она прекратила разговор, а он всё сидел у стола крепко сжимая трубку, точно то и была рука Сузанны. Табурет поскрипывал в такт его дыханию. На столе тикали карманные часы; они напомнили — через полчаса начиналось заседание у Потёмкина. Кто-то громко чихнул: это была телефонистка, которой любопытно было даже самое молчание Увадьева.

— У вас насморк, товарищ, вы можете потерять работу! — негромко сказал в трубку Увадьев и, сунув часы в карман, пошёл к гостье.

Дверь он раскрывал медленно, в надежде, что Зоя не дождалась и ушла; он ошибся, и вот бровь его сурово и гневно поехала куда-то на висок. Освещенная лампой, машинистка сидела голая, на ней оставались только бусы. Пеговатые её волосы прямыми косичками ложились на плечи. Ей было, повидимому, очень холодно, по коже плеча явственно проступали пупырышки. На бумаге от фиников осталась только горстка. Зоя робко улыбнулась, и это была её единственная одежда.

— …я сюрприз вам, — сказала она виновато и ждала.

Увадьевское лицо перекосилось и стало походить на кулак:

— Вон… гадина, вон! — и сам не слышал своего голоса. Потом он сел на лавку и тупо глядел куда-то в обратную сторону; осунувшееся лицо его стало точно после сыпного тифа. Гостья торопливо и неуклюже одевалась, всё задевая вокруг себя; от испуга она даже забыла, что слёзы тоже могут быть одеждой. Вещи отказывались служить ей: туфля не влезала на ногу, а блузка поползла по шву. Вдруг увадьевское внимание привлёк какой-то шелестящий звук, он неторопливо оглянулся. Из раскрытой сумочки, которую Зоя схватила впопыхах, сыпались на пол украденные финики.

— Это для сестры… для сестры! — шептала она, вся дрожа.

Увадьев молча вырвал сумку из её рук и доверху набил финиками из своего запаса; они липли к его рукам, а он вколачивал их в сумку с ожесточением брезгливости.

— Кланяйтесь вашей сестре! — крикнул он, расправляя слипшиеся пальцы.

— Зачем вы сердитесь… ведь все так! — только на пороге зарыдала она.

VI

План мобилизации населения так и не удался. Упреждённые кем-то в'o-время, мужики ещё с вечера принялись разъезжаться по гостям. Пронька с Мокроносовым бегали по дворам уговаривать, чтоб не покидали строительства в эту опаснейшую для него минуту, но у тех свои имелись доводы. Кругом начиналось пированье, в Шуше праздновали Казанскую, а в Ньюгине пятнадцатое июля месяца — примечательный день, в который горели семь лет назад, а в Ильюшинском просто так, по случаю ненастья, собрались проплясать своё горе кумовья да сватовья. Суля по запасам, какие грузились на подводы, гостеванье предполагалось долгое.

Кое-где, однако, бранью и угрозами, молодёжи удалось удержать отцов от бегства, но на сход явились лишь юнцы да безлошадные вдовы. Всё же Фаворов, как представитель Сотьстроя, стал говорить и говорил неплохо о многих высоких вещах, а кончилось тем, что какая-то клыкастая старуха — не ведьма, так её родственница — та и полезла на оратора:

— Эй, господин, запрягай нас самех… садись да постёгивай! А и подохнем — мало убыли…

Мокроносов хмуро выступил вперёд и спросил, куда ехать; и ещё не успел Фаворов добраться назад к Увадьеву, как уже обогнали его двадцать три гремучие крестьянские подводы… Да ещё две волости из двенадцати приречных отозвались на увадьевский призыв; к ним присоединился весь наличный транспорт строительства. В сущности, это и было пока всё, чем можно было залатать дыру прорыва.