Избранное

а то и помрешь - не вспомнят... А учительствую вот по какой методе:

"Дитяти лучше быть на конюшне, на кухне, в огороде, чем сидеть над

книгой, мучаясь над абстракциями с мокрыми глазами..."

- Голубчик! - воскликнул Илья Николаевич и удивленный, и

обрадованный. - Да ведь в этих словах Песталоцци - высшая мудрость

нашего живого школьного дела! Вы много его читали?

Учитель улыбнулся, и бородатое его лицо вдруг стало совсем юным,

почти мальчишеским. Сказал мечтательно:

- Кажется, я уже наизусть знаю его записки о воспитании сына, но,

перечитывая, открываю в них новые и новые сокровища... Какой

гениальный педагог! Какой чуткий воспитатель! А этот дух

самопожертвования ради счастья не только сына, а каждого ребенка, всех

детей в мире, кто брошен на дороге жизни и погибает от жестокостей

общества...

Молодой человек умолк, лишь улыбался, смотря куда-то вдаль. Он,

конечно, продолжал говорить, но теперь уже только мысленно, для себя.

А Илья Николаевич не торопил юношу с разговором - молча им любовался.

Наутро, когда в классе собрались ученики, подтвердилось, что

учебный процесс здесь построен с полным знанием дела: грамоте Лука

Лукич обучает, следуя передовой звуковой методе, а не

буквослагательной, за которую еще цепляются во многих школах; уроки

содержательны, интересны; учитель зорко следил, чтобы никто не

оставался без дела, и весь класс дружно трудился с большой для себя

пользой.

Но это было уже на следующий день, утром. А сейчас из-за печки

вышел тот же самый Лука Лукич, но уже не лапотником, а в сапогах, на

нем была сарпинковая косоворотка, подпоясанная цветным шнуром с

кисточкой.

Вид уже приличный. Но одежда была из самого дешевого материала, и

Илья Николаевич понял, что она сберегается для выхода в класс, к

ученикам. Пусти ее в повседневную носку - живо расползется.

Затопили печку, сели к огоньку. Илья Николаевич помешивал

кочергой дрова, и жерло печи гудело от доброй тяги, сияло и

золотилось.

А Лука Лукич стал читать стихи.

Начал он тихо, проникновенным шепотом:

Спасибо, друг.

Мы встретились случайно,

Но для меня так много сделал ты,

Что превзошло все, что хранил я тайно

В душе, как фантастичные мечты...

- Чье это? - поинтересовался Илья Николаевич.

Тот повел головой - мол, послушайте дальше - и продолжал:

Я не за то тебя благословляю,

Мой добрый, честный, мой отважный друг,

Что если я свободу вновь узнаю,

То, может быть, ценой твоих услуг.

Услуги - вздор! Но ты всю сладость веры

Мне возвратил в успех добра, в людей,

И нет, поверь, да и не будет меры

Любви и благодарности моей!

Илья Николаевич, повернувшись к парню, ждал ответа, и тот, вдруг

смело взглянул ему в глаза, даже с вызовом и как бы с готовностью

вступить в бой, ответил:

- Вы спрашиваете, чьи стихи? Это один наш товарищ, нечаевец. Из

тюрьмы передал на волю... Кто в тюрьме, а кто бежать успел из Москвы,

когда кружок наш студенческий громили. А я вот здесь, в тиши

приютился. Не прогоните?

Илья Николаевич молча пожал ему руку.

x x x

"Бывало, сидишь в теплой, покойной комнате, тревожно

прислушиваясь к яростным воплям зимней метели, уже третьи сутки не

выпускавшей мужика из избы, остановившей всякое движение, все работы,

и вдруг под самым окном прозвенит колокольчик. Думаешь, кто заехал в

такую пору, а сам уже спешишь в прихожую, чтобы встретить гостя.

Входная дверь отворяется, и передо мной Ульянов, весь занесенный

снегом, с обледеневшими бакенами и посиневшим лицом. Он не в состоянии

говорить от холода и только по своему обыкновению добродушно

посмеивается, с величайшими усилиями вылезая из своего нагольного

тулупа и наполняя всю прихожую снегом. Начинаются заботы о том, чтобы

как можно скорее обогреть и успокоить скитальца, но тот, как ни в чем

не бывало, быстро ходит взад и вперед по комнате, расправляя свои

окоченевшие члены, а сам уже заводит разговор о школах, о своих

наблюдениях, школьных радостях и горестях и продолжает говорить об

одном и том же предмете во время чая, ужина; вас клонит ко сну, а он

все продолжает говорить, и первое слово, с которым он встретит вас

поутру, это все та же школа..." (Из воспоминаний симбирского

общественного деятеля и литератора Валериана Никаноровича Назарьева.)

x x x

Весна. Неслышно раздевшись в передней, Илья Николаевич подошел на

цыпочках к двери, что вела в комнаты. Увидел в щелку жену, детей и с

трудом удержался, чтобы не броситься к ним. Пересилило чувство

предосторожности - ведь с дороги, даже еще не помылся. И дал знать о

себе только веселым возгласом через дверь:

- Ау, ау, грачи прилетели! Нет, нет, Маша, не подпускай меня,

гони в чистилище! Я же совсем омедвежил за эту сумасшедшую зиму!

Квартиру Ульяновы снимали у домовладелицы Прибыловской во дворе,

во флигеле.

В глубине двора стояла баня, вполне приличный сруб, с выводом

дыма через трубу. Илья Николаевич только теперь, возвратясь из