Избранное

«Шалунья! Мышка!! Баловница! Где же ты пропадаешь? Чем тебе не угодил твой муженек? Ты сердишься? Или грустишь? Primo^[6] — прости, спешу, — умоляю тебя: не оставляй меня и на этот вечер в одиночестве. Secundo^[7], пусть мигрень будет сама по себе, а ты: приходи!!! Разве можно так пренебрегать своим муженьком? Ну разве можно?? Прощай! Прощай!!»

Он сложил записку, не отряхнув как следует песок, передал слуге, вскочил в карету и поехал обратно.

У Душеков не садились за стол, поджидали его. За время его отсутствия прибыли новые, нежданные гости, которые никак не сочетались с артистическим обществом. Красавец граф Клам Галлас и его друг, бывший проездом в Праге, советник прусского посольства фон Блазковиц.

Стол был накрыт для ужина в интимном кругу. Ужин состоял из тяжелых богемских кушаний — специальность дома Душеков, — и лишь для Казановы, снисходя к его изнеженному желудку, подавали блюда французской кухни. Ужин протекал в молчании. Лишь за шампанским разговор возобновился. Душек по очереди пил за здоровье своих гостей. Фон Блазковиц сидел прямо и неподвижно, крылья носа у него раздувались. Он не мог понять, для чего граф Клам связался с этим плебейским обществом, а главное — зачем графу понадобилось тащить его с собой. Может, ради синьора Казановы, этой прославленной мумии? Имя Моцарта ничего ему не говорило. Все прочие вообще сброд какой-то. И с ними сидеть за одним столом? Поистине удивительные нравы господствуют в этой Австрии…

Граф Клам от души поздравил Моцарта с победой, выразившейся в том, что по поводу бракосочетания принца Саксонского на театре давали «Фигаро», чуть было не запрещенного происками иезуитствующей придворной клики. Лишь вмешательство императора, чья неприязнь к иезуитам была широко известна, решило дело в пользу Моцарта. Заслышав слово «Фигаро», фон Блазковиц передернулся. Он и не знал, что этот сидящий за столом музыкантишка по имени Моцарт причастен к созданию оперы. Сама мысль сидеть за одним столом с человеком, который имеет хоть малейшее касательство к «Фигаро», вызвала у него на щеках краску гнева. Впрочем, покамест он еще держал себя в руках.

С «Фигаро» речь перешла на Париж, на французский двор и — само собой разумеется — на Марию-Антуанетту, которая немного тому назад, когда в Малом Трианоне давали «Фигаро» Бомарше, якобы играла роль графини.

Тут да Понте разгорячился:

— Подумать только! Родная дочь Марии-Терезии!

— Она и не то себе позволяет, — заметил Казанова и, вытерев салфеткой рот, принялся рассказывать пикантнейшие анекдоты, которые, в свою очередь, слышал от недавно вернувшегося из Версаля графа Вальдштейна.

Фон Блазковиц, уже не владея собой, заревел:

— Неужели в землях богемской короны принято поливать уличной грязью величие коронованных особ?

Возмущение Блазковица показалось наигранным, его сочли за тонкую и едкую иронию и потому конец выкрика потонул в громком хохоте. Он же, не искушенный в подобных ситуациях, оторопело завертел головой. Один лишь Казанова смекнул, что Блазковиц говорил серьезно. Не будь Блазковиц, как на грех, пруссаком, он принял бы его сторону, пусть даже — на сей раз — ему пришлось бы выступать против себя самого. Но поскольку Фридрихова Пруссия вызывала у него глубокое отвращение, он рассмеялся вместе со всеми, более того — он глянул на Блазковица и приветственно поднял свой бокал. Последний сделал вид, будто не замечает приветственного жеста. Остальные и впрямь ничего не заметили, таким манером и второй выпад Блазковица тоже пропал втуне. Волны беседы захлестнули минутную неловкость.

Не встать ли и не уйти ли до конца ужина? — спрашивал себя Блазковиц. Но, почувствовав вдруг некоторую неуверенность, он остался на месте.

5

В музыкальном салоне уже горели свечи. Стулья и кресла были сдвинуты, гости непринужденно расселись и завели тихий разговор. Бондини еще раз отвел Моцарта в сторону и, обозвав вертопрахом, принялся требовать с него увертюру.

— Прямо сейчас? — спросил Моцарт и отрицательно помахал рукой, словно хотел убить последнюю надежду Бондини.

Казанова, не жаловавший музыку, с кислой миной сел подле Блазковица, который успел обрести душевное равновесие и, зевая, расположился у дверей. К великому удивлению последнего Казанова заметил:

— Я вас понимаю, милостивый государь, но там, где аристократия подает дурной пример, нельзя ждать лучшего от черни.

Старец явно запамятовал, что сам дал повод для вспышки. Но поскольку слова эти отчасти были направлены и против графа Галласа, чьим гостеприимством он в данный момент пользовался, фон Блазковиц сдержанно отвечал:

— Достойная сожаления черта нашего времени.

— Ни вы, ни я не в силах бороться с этим, — не отставал Казанова. — Потому-то я и предпочитаю жить в прошлом.