Избранное

На четвертый или пятый день почтальон сунул ему утром под дверь телеграмму. Она была от лечащего врача, которого ему ни разу не довелось застать: в телеграмме говорилось, что состояние Магды безнадежно. Нойберт видел, как под его дрожащими пальцами стираются буквы. Он не задумывался над тем, откуда эти слезы, об их загадочном происхождении, — они были подобны тем брызжущим летним дождям, которые вдруг возникают в таинственной глубине лазури и кропят землю, чтобы так же внезапно иссякнуть. Эта смерть была непостижима и неприемлема, всеми средствами и до последней минуты он старался ее избыть; такими средствами был предстоящий отъезд, адреса номер один и номер два, были самоуговоры, они означали пережить и жить дальше, а ныне все уже втекает в небытие.

За последние дни палата опустела. Кровать Магды переставили к задней стене, у нее больше не было ни одной соседки, а следующая занятая койка отстояла на десять метров. Казалось, некое тайное ощущение подсказывало ей, что он здесь, рядом, он видел, что его близость ее успокаивает, но она отказывалась вернуться к сознанию, исполненному нечеловеческих мук. А на коже ее, которой Нойберт когда-то по-детски гордился, сепсис проложил оранжевые следы.

Ему теперь разрешалось навещать ее в любое время, и он, пять-шесть раз на дню, слегка покачиваясь, как пьяный, заходил в палату и просиживал у ее постели час или два, а в перерывы в каком-то лихорадочном забытьи блуждал по удушливым, переполненным городским улицам. Из сожаленья, при виде того, что он с места не двигается, ему разрешали оставаться и после наступления темноты. И сидя перед сооружением, напоминающим виселицу, на котором висела кружка с сывороткой, он устремлял взгляд в синеву ночи. А иногда склонялся над Магдой и подолгу нашептывал ей со страстной беззвучностью признания и мольбы, которые уже годами не сходили с его губ. Он прислушивался к исходившему из подушек легкому хрипению, ни на минуту не прерывавшемуся в ночном безмолвии. Десны Магды и слизистые оболочки начали кровоточить, и свертывающаяся кровь закупоривала дыхательные пути.

Это угасание ничего общего не имело со смертью в Гандесе. Нойберт призывал в свидетели мертвых итальянцев на улице Мора дель Эбро; в шуршащем укрытии пыльного кустарника он глядел в преданные, мучительно остекленевшие глаза Ортона и на алую пузырчатую кровь, собиравшуюся на его губах.

Его точила всепоглощающая, физическая жажда страдания, не тех жалких душевных мук, с какими так носятся иные и о каких повествуют романы, а подлинных страданий, тех, что выпали на долю Магды, потому что это и только это — настоящие страдания: страдания обездоленных, они вопияли к небу.

Так, неожиданно, становишься актером мелодрамы, жизненной мелодрамы, которую ты наблюдал, с которой вел борьбу. В этой мелодраме яды были настоящими ядами, кинжалы были настоящими, а не бутафорскими кинжалами, а когда занавес вновь поднимался, кланяться выходили одни убийцы — жертвы лежали на земле.

На девятый день, утром, одна из сестер задержала его на пороге палаты. Два часа назад Магда скончалась, без предсмертных мук. Да, ответил Нойберт, он хочет ее видеть. Он деревянно повернулся, словно двигаясь в пространстве, уставленном хрупкими предметами, и последовал за сестрой по лестнице вниз. Лестничную клетку внезапно наполнила разноголосица взволнованных, спорящих, старающихся перекричать друг друга голосов.

Здание мертвецкой, расположенное поперек этого флигеля больничного корпуса, напоминало коридор, освещенный единственным окном в торцовой стене. На каменных плитках, терявшихся во мраке, лежали три свертка, из коих один, несомненно, скрывал трупик младенца. Нойберт узнал Магду еще до того, как сестра, откинув простыню, приоткрыла ее лицо, — он узнал ее обнаженную ногу, беспомощно выглядывающую из-под покрывала.

— Пожалуйста, оставьте меня одного, — сказал Нойберт и услышал, как сестра удалилась и застыла перед дверью.

Склоненное к левому плечу лицо Магды являло легкий след улыбки, которая была не чем иным, как отречением и изнеможенностью, и даже огромные тени под закрытыми глазами были только подражанием жизни; спящее лицо Магды уже за долгие годы осторожно и терпеливо готовило эти смертные черты.

Слышанные Нойбертом голоса умолкли. На этом гладком камне пришел конец их совместным ночным блужданиям по прусским лесам; пламенным письмам, из-за которых милы были временные разлуки; совместным бдениям в ярко освещенных залах, где на трибуне четверо музыкантов исполняли Бетховена; чужим, постоянно сменяющимся номерам в отелях; сплетенным рукам и взволнованным, улыбающимся друг другу лицам, между тем как над рядами марширующих толп развевались красные знамена. Здесь пришел конец всему недосказанному и многолетней покорности судьбе. И здесь же пришел конец обращенному к Магде посланию некоего мира, угрожающим шепотом заданный вопрос, не предпочитает ли она отправиться в печь…