Избранное

Неожиданно для всех на пустыре показался Бобо-Калон. Он шел, важный и гордый, как патриарх, не глядя на окружающих, не отвечая на приглушенные приветствия своих приверженцев. Он шел, опираясь на палку, не перепрыгивая с камня на камень, а выбирая плавный путь между ними; серебряная пряжка блистала на солнце, показываясь на туго стянутых шароварах Бобо-Калона всякий раз, когда ветер надувал полу его белого, с длинными рукавами халата. Дряхлый сокол покачивался и чуть приподымал крылья, сохраняя равновесие на плече своего хозяина… Бобо-Калон сел на камень позади всех, положив палку у ног, и опустил глаза, явно не желая замечать окружающего. Сокол на его плече задремал. Увидев Бобо-Калона, Мирзо-Хур и Кендыри отделились от стены лавки и тоже направились к пустырю. Обойдя всех ущельцев и словно не выбрав подходящего места, они повернули обратно. На их пути сидели Карашир и Рыбья Кость. Проходя мимо них, купец как бы невзначай наклонился и тихо пробормотал Рыбьей Кости:

— За Ниссо стоять будешь — все долги потребую!

— Что он сказал тебе? — быстро спросил жену Карашир, едва купец и Кендыри прошли мимо.

— Сказал: муж у тебя дурак! — огрызнулась Рыбья Кость, и Карашир недовольно зашмыгал носом.

Купец и Кендыри подсели к Бобо-Калону, что-то сказали ему. Но Бобо-Калон, насупившись, не поднял опущенных глаз.

— Не пришла нана, — беспокойно шепнул Бахтиор Шо-Пиру, — без женщин собрание… Как разговаривать будем?

Шо-Пир тревожился не меньше Бахтиора, предвидя, что разговора о Ниссо не миновать, — неспроста сюда явился Бобо-Калон, неспроста приплелись закоснелые в древних обычаях старухи, неспроста Мирзо-Хур и Кендыри подсели к Бобо-Калону… Ну пусть! Как бы там ни было, от их злобы Шо-Пир девочку убережет, а собрание поможет ему уяснить многое во взаимоотношениях ущельцев!… Во всяком случае, следовало отвести разговор о Ниссо на самый конец собрания: может быть, все же часть приверженцев Установленного до конца не досидит?

Видя, что на пустыре собрались почти все сиатангцы, что, удобно расположившись на камнях, они уже ждут с нетерпением, Шо-Пир тихо сказал Бахтиору:

— Ну что ж, начинай!

Бахтиор поманил к себе Худодода и двух молодых ущельцев, членов сельсовета. И когда все они подсели к гнейсовой плите заменяющей стол, Бахтиор наклонился и вытянул из-за камня свернутый красный флаг, спрятанный здесь накануне, — второй флаг, выкрашенный Ниссо. Туго запахнув халат, Бахтиор оперся рукою о плиту. Кромка камня пришлась ему чуть выше колен, он легко вспрыгнул на каменный стол, выпрямился во весь рост и, широко размахнувшись древком, распахнул красный флаг, сразу подхваченный шумно затрепетавшим в нем ветром.

— Ио! — крикнул из толпы восхищенный Карашир и сразу умолк: Бахтиор, требуя тишины, взмахнул левой рукой и быстро, решительно заговорил…

Шо-Пир улыбнулся и, взяв из руки Бахтиора древко флага, вставил его в расщелину камня.

4

Сорок три женщины — почти половина жительниц Сиатанга — проводили лето на Верхнем Пастбище. Жили они в складнях из остроугольных камней, затыкали сухой травой щели, спали, прижимаясь к теплым бокам овец, вместе с овцами дрожали по ночам от леденящего ветра, вместе просыпались еще до рассвета. С рассветом выгоняли овец и коров на пастбище — узкая высокогорная долина наполнялась блеяньем и мычаньем стада, лениво разбредающегося по склонам, заросшим альпийскими травами. Даже в середине лета трава по ночам покрывалась инеем, а иногда и снегом; женщины, выгоняя скот, шли босиком, и ни одной из них не приходило в голову, что где-либо может быть жизнь без вечной стужи, ледяных ветров и лишений. Рассвет заливал розовыми тонами облака, стоявшие в долине густым туманом. Громады облаков неспешно поднимались, как ленивые многолапые чудища, гонимые ветром на голубое небесное пастбище; скалистые склоны по бокам долины оказывались черными и блестели от мириад росинок, игравших в косых лучах солнца; заиндевелая шерсть овец становилась мокрой, стада окутывались легким клубящимся паром: солнечное тепло медленно вступало в долину. Жены Пастбищ вместе с животными радовались теплу, их тела переставали дрожать, вновь наливались жизнью…

Начинался обычный день. На зубах животных похрустывала трава, женщины заводили тихие песни, рассказывали одна другой сны, вспоминали своих детей и мужей, забыв о вечно повторяющихся страхах ночи. И вот уже где-нибудь под скалой занимался огонек костра, в воздухе пахло кизяковым дымком, дымок, курчавясь, стлался по долине, на углях сипели чугунные и глиняные кувшины, кипела вода, подбеленная молоком… Женщины собирались вокруг костров, ломали твердые шарики кислого козьего сыра, насыщались и снова расходились по долине следить, чтобы какая-нибудь овца не застряла в расщелине между камней, не утонула в ямах, заполненных стеклянно-чистой водой журчащего посреди длины ручья, не забежала бы слишком высоко на обрывистый склон…