Избранное

Лев Иваныч ничего не сказал, только еще выше вздернул плечи и еще ниже опустил голову. Тогда отец весь сморщился и взялся рукой за сердце. Слезы залили его лицо, он скрипнул зубами, замычал и сел.

Кто-то маленький, в грязной гимнастерке, вбежал в комнату и спросил насчет фуража, но никто не ответил ему, и он некоторое время стоял вытянувшись, с недоумением шевеля губами.

Лев Иваныч подошел к нему, тихонько сказал что-то, маленький на цыпочках вышел из комнаты, и до утра больше никто не приходил.

Наутро красные отправились дальше, на Стерлитамак, и Ваня больше никогда не видел отца в живых. В августе 1920 года он был убит в боях под Старой Бухарою. Тело его было привезено в Ярославль, и он был зарыт на Советской площади, между Суваровым и Закгеймом.

Люди, имена которых известны теперь всей стране, шли за его гробом и говорили о нем с нежностью и глубоким сожалением. Один из них приколол орден Красного Знамени к его груди, кавалеристы протрубили ему прощальный салют, и четыре орудия дали залп над могилой.

И Ваня остался один.

2

Он рос веселым и здоровым, не очень любил читать и мало обращал внимания на то, что выходило за круг его школьных интересов. Школьные дела и в особенности дела пионерского отряда совершенно заполняли всю его жизнь.

Но вот в 1923 году они переехали в Петроград, и вскоре произошел один случай, после которого все переменилось.

Большой усатый военный в шинели до пят однажды подъехал на автомобиле к их дому, где они жили и теперь, на улице Красных зорь.

Лев Иваныч открыл ему дверь и вдруг весь расплылся, захохотал, и они целых пять минут трясли руки, хлопали друг друга по плечу и хохотали.

Потом до поздней ночи они сидели в комнате Льва Иваныча, и Ваня, решавший в соседней комнате алгебраическую задачу, слышал, как они говорили: «Ну, старик, а?» или: «Ну, каково, старик?» А потом Лев Иваныч крикнул:

— Ваня! — и он бросил свою задачу и побежал к ним.

— Вот какой, — ласково сказал Лев Иваныч.

Военный вынул очки, надел и сразу стал похож на старого доброго дядю.

— Хорош, — сказал он. — Семнадцать?

— Пятнадцать, — с гордостью сказал Лев Иваныч.

— Ого! Комсомолец?

— Да.

— Отца помнишь?

— Помню, — сказал Ваня.

— И мы помним. — И военный обнял его за плечи. — И мы помним, помним!

Он отправился с Ваней в его комнату, все осмотрел, перелистал тетради, спросил, почему по геометрии «неуд», а потом пощупал его матрац и сказал, что это хорошо, что жесткий, «на мягком спать вредно».

Потом они вернулись, военный усадил Ваню, сел сам и сказал Льву Иванычу:

— А помнишь, под Белебеем?.. — и целый час рассказывал о том, каково было под Белебеем.

Потом сказал:

— А помнишь Ртищевскую пробку?.. — и еще полчаса рассказывал про Ртищевскую пробку.

— А помнишь Петрова-Короткова? — спросил Лев Иваныч и рассказал про Петрова-Короткова такую историю, что Ваня, которому уже пора было спать и он сидел тихонько, боясь напомнить о себе, даже вскрикнул от ужаса и удивления.

— Было время… — говорил военный. Он сидел, расстегнув гимнастерку, нежно улыбаясь. — А теперь твое время пришло, — вдруг сказал он Ване.

— А ему время спать, — возразил Лев Иваныч, но Ваня посмотрел на него умоляющим взглядом, он сжалился и оставил Ваню еще на полчаса.

Чего только не узнал он за эти полчаса! Лев Иваныч не умел рассказывать о других, о себе он и вовсе никогда не говорил ни слова.

Но в этот вечер он вдруг заговорил о себе, и всякий диву бы дался, узнав, что это за человек, этот худенький носатый старик, который, кажется, и мухи не обидит…

3

Этот вечер на несколько лет вперед определил весь круг занятий, и размышлений Карташихина.

История, та самая, о которой в учебнике политграмоты рассказывалось скучными словами, не вызывавшими никаких представлений, которая была таким же предметом, как алгебра, и которую нужно было знать, потому что иначе получишь «неуд», вдруг заговорила с ним живым языком, и он невольно поднялся на ту высоту, с которой смотрело на нее старшее поколение.

Разумеется, он смотрел на прошлое другими глазами. Но все же чувство исторического становления, столь особенным образом окрашивающее действительность, коснулось его в этот вечер, и многое стало ему понятно.

Со всем азартом своих пятнадцати лет он принялся изучать историю гражданской войны.

Разумеется, отец был главным предметом его занятий. Он прочитал все книги, в которых упоминалось его имя, он самым внимательным образом изучил все его маневры, его удачи и неудачи.

Он был не согласен с тридцативерстным маршем к Белебею, считая, что отец должен был дождаться соединения с Соколовым. Он был восхищен неожиданным поворотом и ударом в тыл белых в районе Бугуруслана, когда сражение было дано в таком месте, которое нужно было понять, как понимают человека, чтобы дать это сражение и выиграть его.