Избранное

В этот день началась зачетная сессия за третий семестр, и некогда было подумать о Лукине. Но Карташихин дважды ловил себя на том, что ничего не видит и не слышит вокруг. Все вспоминалось ему, как Лукин ходил по комнате, свесив руки, уставясь в пол, и пел. Что это за песню он пел? Унылая и, кажется, не по-русски. Должно быть, чувашская, вот что! Ему было жаль Лукина, но именно поэтому он старался думать о нем хладнокровно. Одно он понял — и самое важное, как ему показалось. Он понял, что вся эта жизнь в институте, которая дается ему сравнительно легко, трудна для Лукина; и не только потому, что он живет в плохой комнате, плохо ест и работает через силу, а потому, что он сомневается в необходимости этих лишений: вокруг были люди, вроде Корниенко, которые жили по маленькому счету, а Лукин хотел жить по большому. Большой счет — это было такое отношение к собственным и чужим пристрастиям и недостаткам, ко всему, что унаследовано, утеряно и приобретено с первых дней сознательной жизни, которое создано революцией, — так понимал это слово Карташихин. И он впервые заподозрил себя: было ли у него что предъявить по этому большому счету?

2

Он решил, что вечером непременно зайдет к Лукину, и не один, а с кем-нибудь из товарищей, может быть с Хомутовым, но одно обстоятельство помешало. Заболел Таканаев…

Таканаев был дворник в доме 26/28. Его все знали, и мальчишки с окрестных дворов любили его и боялись.

Он был высокого роста и наружности зверской: низкий лоб, дикий нос с большими, открытыми ноздрями, плотные черные усы. Очень странно было, что этот человек, напоминавший древних татар-завоевателей, был всего-навсего дворник. И при такой внешности и необыкновенной физической силе он был добродушен необычайно. У него было много детей всех возрастов, начиная с двухлетнего кривоногого мальчика, наружностью очень напоминавшего отца, и кончая взрослой дочкой, которая училась петь и жила отдельно, в капелле. Она приходила иногда, чистенькая, широколицая, с двумя толстыми косами и голубоглазая, что, кажется, редко встречается среди татар. Ее звали Гуля, а самого Таканаева — Омер, что никому в доме не мешало называть его просто Иваном.

В начале января Карташихин явился к этому человеку и предложил научить его грамоте. Как все члены институтской комиссии по ликбезу, Карташихин взял на себя обязательство обучить в течение зимы трех неграмотных.

Кажется, Таканаев не очень хорошо понимал, зачем ему на шестом десятке и с таким большим семейством учиться русской грамоте. Порядка такого как будто не было, и другие дворники не учились. Но, как видно, это нужно было студенту из двести второго номера, которого он знал еще мальчишкой, и он послушался и стал учиться. Он, впрочем, больше жалел Карташихина и стеснялся, что тот так часто ходит к нему, чем учился. Он очень жалел его и считал, что ходит он не по своему желанию, а по службе и платят, должно быть, плохо, потому что студент тощо́й. И он ставил на стол чай и хлеб. И Карташихин незаметно съедал хлеб и пил чай, потому что институтского обеда действительно ему не хватало.

В тот вечер, когда он собрался поговорить с Лукиным, старуха Таканаева встретила его во дворе и просила зайти, потому что Омер захворал. Карташихин зашел.

Таканаев лежал на низкой постели и лежа казался еще страшнее и больше. Подушки в цветных наволочках были сняты и сложены на сундуке, а он лежал без подушки. Дети играли под столом; только один маленький кривоногий мальчик не играл, а сидел у отца в ногах и смотрел надувшись и исподлобья. И Карташихин вспомнил того огромного металлического старика, Зевса или Нептуна, которого они видели с Хомутовым и Лукиным, когда катались на лыжах в Петергофском парке: у того в ногах тоже стоял маленький человечек.

Карташихин поздоровался и присел на постель.

— А почему без подушек?

— Голова легче, — добродушно отвечал Таканаев.

— Доктора звали?

— Зачем доктора? Так пройдет.

— Дай-ка пульс, — вспоминая, что он медик, и краснея, сказал Карташихин.

Он превосходно знал, где должен находиться пульс, совсем недавно был сдан последний зачет по анатомии. Но пульса почему-то не было. Дети бросили играть и столпились вокруг него, присмирев. Таканаев смотрел добрыми глазами. Жена его стояла подле, сложив руки на полной груди. Все смотрели, как он ищет пульс… Наконец нашел — и почему-то ниже, чем полагалось по Рауберу. Пульс был плохой — слабый и частый.

— Температура, — помрачнев из-за того, что так долго искал пульс, сурово определил Карташихин. — Надо доктора звать.

Таканаев сомнительно покачал головой и вздохнул.

— Чего я сам не знаю, как себя лечил, того доктор не знает, как другого лечил, — сказал он.

Карташихин просидел у него до вечера, и Таканаеву час от часу становилось хуже. Он начал задыхаться. Карташихин вызвал карету скорой помощи и отправил его в клинику Женского медицинского института. Там нашли воспаление легких в тяжелой форме. Температура все держалась высокая, и еще через несколько дней он был уже в безнадежном положении.