Избранное

ши зенитки, а вскоре дали отбой. Почти никто не покидал своих теплушек: на улице было тридцать градусов мороза, да и бежать, по сути, некуда — все пути загорожены составами, воинскими и гражданскими. Из нашего вагона, когда объявили воздушную тревогу, выскочил только Сенин.

Сразу после отбоя стало известно, что Сенин попал на гауптвахту. Вернулся он в сопровождении бойца комендантского взвода перед самым отходом поезда.

— Докладывай,— сказал командир отделения, сержант.

Сенин виновато улыбался и молчал.

— Язык отсох? — спросил отделенный и подозрительно потянул носом воздух.

— Не вор-рочается,— признался Сенин.

— Где же ты этак набрался? — с удивлением спросил сержант.

Сенин шумно вздохнул, еще более шумно выдохнул, после чего произнес:

— Раз-зрешите проспаться?..

— Беда с вами,— сказал отделенный, покачал головой и распорядился: — Помогите ему влезть на нары.— Пронаблюдал, как Сенин положил голову на вещмешок, и добавил: — Ужо всыплю своевольнику!

В оставшиеся три дня, пока поезд шел из Рыбинска к пункту назначения, старинному городку в Калининской области, мы узнали все детали истории, приключившейся с Сениным. Он охотно рассказывал ее каждому, кто желал послушать.

Оказывается, немецкие пули с самолета угодили в цистерну со спиртом, и до прихода слесарей несколько очутившихся поблизости красноармейцев пытались заткнуть пробоины подручными средствами. Конечно, вымокли и опьянели, хотя, по клятвенному уверению Сенина, никто не прикладывался ртом к струе.

— И всыпать, выходит, мне не за что,— уверенно заключал он.— Даже наоборот, мы не дали утечь, может, многим десяткам литров. А что малость захмелели — так от одной спиртовой пыли, которая била через перчатку, как, знаешь ты, из пульверизатора, никто не остался б тверезым на нашем месте.

Но вот мы на фронте. Ночь. Взволнованные, шагаем по серой леденистой дороге. Впереди и по бокам светятся зарева пожарищ, взлетают разноцветные звездочки ракет, с треском проносятся белые трассирующие пули. Что-то утробно ухает и урчит.

Колонна исподволь растягивается. Нам поминутно приходится огибать большие и малые воронки, месить ногами снег, помогать на подъемах лошадям вытаскивать пушки. Судя по

440

вспышкам ракет, мы углубляемся в какое-то огненное полукольцо, но в пространстве своего движения почти не ощущаем: огни не приближаются.

Карабин оттягивает левое плечо. Лямка вещмешка врезается в правое. Противогаз больно хлопает по бедру. Перед глазами— покачивающиеся затылки товарищей, сбоку однообразно-серая, в черных пятнах равнина, и по краям неба, как запоздалый фейерверк, пунктирные дуги пуль и красные, белые, зеленые звездочки.

Делается жарко. Появляется жажда. Клонит в сон. Мы идем и идем, длинная черная лента людей. По временам от колонны отделяются темные фигурки, приостанавливаются, потом бегом нагоняют своих. Кое-кто украдкой курит. Махорочный дымок сладко вливается в грудь.

— Стой! Привал!

Лежу, обессиленный, на спине. Мгновенное забытье. И вдруг слышу негромкий окающий говорок Сенина:

— Выплюнь снег, опасно! Не глотай снег, кому сказано!

— Очень хочется пить,— слабо отвечает наш доброволец, семнадцатилетний паренек из Грязовца.

— Горе мне с тобой,— вздыхает Сенин и шепчет: — На, глотни из баклажки, только чтоб ни слова никому. Понял?

— Спасибо.— Оторвавшись от фляжки, доброволец отдувается и пыхтит. Веет чистейшим, с холодком, медицинским спиртом.

— Мотри! — предупреждает еще раз Сенин и тихонько грешно посмеивается.

Утро. Наш взвод отдыхает в пустом сарае на окраине деревни. Я с винтовкой охраняю баньку, где сложены ящики со снарядами. Банька, крепкая, черная, пропахшая щелоком и дымом, стоит в сотне шагов от дороги, по одну сторону от которой — изба с провалившейся крышей, по другую — длинное, в четыре окна, здание с обрывками проводов на бревенчатой стене. Разбитые окна длинной избы заткнуты тряпками, один угол ее обгорел.

За деревней тянется снежное поле, гладкое и сверкающее, обрамленное дымчато-голубой бахромой леса. Над лесом повис слепящий кружок солнца. Дорога, раскатанная и истоптанная, уходит в поле и исчезает там в солнечно-снежном блеске. Позади баньки низина, кустарник и, наверно, замерзшая речка или ручей. Дальше — снова поле и бело-голубой, с зеленоватыми

441

пятнами хвойный лес. В той стороне запад, там немцы, и туда направлено все мое внимание.

В деревне тишина. Над трубами не вьются дымы, на улице— ни души. Только если попристальнее вглядеться, можно заметить, что избы и дворы чуть курятся: топят по-черному.

Я перебрасываю винтовку на другое плечо, и в этот момент в стылом воздухе раздается тонкий свист. Через секунду посреди улицы что-то сухо, с грохотом взрывается. Невольно приседаю. Снова слышу свист — и снова резкий грохот. Коротко пропев, что-то остро бьет в стену баньки, а в воздухе несется уже новый, немного шипящий нарастающий свист.