Избранное

А тут же рядом, в стороне от густого напряженного потока экипажей, гордой стрелой пробегает Авус — дорога богачей, пустынная, гладкая, сверкающая двадцатипятикилометровая лента. Она отгорожена железными заборами; за проезд по Авусу взимают марку с каждого авто. На Авусе самый захудалый ездок чувствует себя призовым гонщиком, он дает мотору полный газ и легко, без опасности от встречных машин, выжимает сто двадцать километров скорости. Но на Авусе безлюдно, ветер свищет в ушах, как в пустыне; марка на улице не валяется, даже обладатели частных машин предпочитают терпеливо и медленно, зато бесплатно, дожидаться на перекрестках зеленого огня светофоров и палочки полицейского.

Германия — милая, чудесная страна, родина великого народа, умеющего трудиться и создавать, трудиться и в самозабвении отдавать труду все силы свои до последней капли!

Вот он настроил дорог, этот народ, — великое множество изумительных дорог, из города в город, от деревни к деревне. Сверкая эмалевой чешуей, по зеленым полям и лесам носятся красивые чудовища. Они останавливаются выпить бензину, элегантные господа в дорожных пальто торопливо улыбаются ребятишкам и опять несутся вихрем по черной глади.

А рабочие, сами они, сделав эти великолепные дороги, отшлифовав их после войны асфальтом, они сами не ездят, они тихо шагают по пыльной обочине, они толкают ногами камешки на боковой тропинке и молча жмутся в сторону, слыша повелительные гудки моторов.

В Германии сейчас есть четыреста тысяч людей, официально именуемых бродягами. Это безработные пролетарии: теперь самая отчаявшаяся, обнищавшая часть пролетариата.

Четыреста тысяч рабочих без крова и без хлеба бродят вдоль чудесных дорог Германии и просят милостыни и молят о ночлеге.

И еще — двести тысяч беспризорных детей…

Германия — милая страна, ее луга и холмы бегут под колесами, и города плывут мимо, измученные города, застывшие в воскресном полузабытьи, как неоконченная боль, как вопрос без ответа.

Потсдам — узенькие тротуары, казенные памятнички, готический шрифт на вывесках, старенькие, обнищавшие пенсионеры-чиновники на скамеечках у дворов.

Бранденбург — громадные корпуса автомобильных фабрик, и еще большие кирпичные громады — главная полицейская школа, монументальные казармы, откуда в тревожные дни мчатся в Берлин вооруженные до зубов тысячные отряды.

Магдебург — высокие башни, зубчатые стены, узкие улицы и рядом — прокопченные заводские переулки. Это был город рабочих, а сейчас — город безработных, большой город нищих, отчаявшихся людей, безмолвно ждущих своей участи.

Плауе, Бентин, Бург, Гальберштадт — чистенькие, поблекшие, захудалые городки; угловатые подростки на углах улиц, молчаливые, угрюмые рабочие семьи у дверей домов; они смотрят неподвижно и сурово, в их взгляде — ожидание вопроса и желание на него ответить.

И всюду — на перекрестках, у ворот городских садов, на лесных опушках — всюду маленькие, окруженные острым, пугливым вниманием, группки людей в коричневой холщовой форме.

У них совсем военный вид. Но не боевой.

У них все признаки войск. Но эти войска — не из настоящих солдат. Это не солдаты. У них взгляд не солдатский. Насупленный, притаенный, почти больной взгляд.

На рукаве гитлеровские люди носят повязку со свастикой — рогатым фашистским крестом. Напоминают санитаров. Желтые, заразные, тифозные санитары.

Эти санитары убивают людей больше всего по воскресеньям. Первое фашистское воскресенье рабочие назвали кровавым. Теперь каждое воскресенье — кровавое. К вечеру в Берлине будут цифры — сколько сегодня убито за весь день по всей Германии.

Фашистский террор сближает и соединяет рабочих. Это не теория. Это практика сегодняшнего дня. У гроба убитого коммуниста социал-демократические рабочие ставят свой почетный караул. Они надевают значки единого фронта. Так — повсюду. Социал-демократические бонзы — в священном гневе. Эти дни могут привести миллионы рабочих в ряды единого фронта. Но агитационная работа недостаточно сильна и непрерывна.

Коричневые громилы убивают не только рабочих. Много бомб взорвалось в дверях еврейских магазинов и контор. Озверелый антисемитизм, кровожадное хулиганство, какого не было в Германии почти сто лет. Еврейские религиозные общины, национальные организации протестовали против коричневых рубашек, печатали свои протесты в газетах.

Но вот двое людей в коричневой форме подъехали в автомобиле к подъезду ресторана Кемпинского — самого шикарного в Берлине. Владелец — еврей, владелец целого ресторанного треста, почтенное лицо в еврейской общине.

Швейцар отказался пропустить в зал людей, одетых в форму погромщиков. Он вежливо объяснил им, что боится взволновать сидящую в ресторане публику.

Штурмовики уехали, но по дороге позвонили хозяину, Кемпинскому, пожаловались. Один из гитлеровцев оказался бароном Медемом, начальником штурмового отряда.

Кемпинский извинился перед бароном. Он попросил его вернуться. Швейцара мгновенно сняли с работы и перевели в погреб — смотреть за ледником… Вот национальная солидарность буржуазии.