Избранное

Она кончает урок, выбегает на улицу, торопливо стучит каблучками, лихо, по-московски проталкивается в трамвае. За столом настойчиво твердит официанту:

— Простой! Простой!

Это значит — простой воды, не газированной. Обыкновенной, простой, холодной воды из водопровода, какую всегда мадридцы с удовольствием пьют к обеду. Официант долго вслушивается, наконец приносит стаканчик кипяченой воды…

Одинцовские, как и все советские ребята, как и мы, имеют дом. Трудно охватить воображением все величие этого создания сейчас, когда человечество по всей планете бездомно. Валятся крыши, стены и заборы, нарушаются границы, врываются разбойники — фашизм делает народы бродягами в своих же странах.

В наше ощущение дома входит не только география, не только земля, сосны и пальмы, морошка и лимоны, снетки и киты — сюда входит ощущение надежности во времени. В нашем доме у каждого есть будущее. Одинцовские дети с момента рождения уже имеют путь; они катятся вперед по рельсам и сами будут переводить стрелки, куда захотят, и уже сейчас чувствуют это. Каждый из них может стать всем; «ничем» у нас дома остаться нельзя. А ведь это удел каждого бедняка там, за рубежом.

Но всюду там, где у рабочего класса, у трудящихся появляется в руках оружие для освободительной борьбы или хотя бы возможность скрепить в народном фронте большие, пусть наскоро сколоченные преграды фашизму, там оживляется национальное чувство, крепнет сознание и ощущение родины, пусть не целиком, но все-таки своего дома. И там же, как, например, в Испании, провокаторы Троцкого спешат высмеивать это чувство, издеваться над ним, заверять рабочих, что им не за что и незачем бороться, что у них нет дома и никогда не будет. Рабочие отшвыривают их вон, к фашистам!

Советское «чувство дома» не эгоистично. Как не похоже оно на звериный шовинизм реакционных стран! Там первое слово национального символа веры — это животная ненависть к людям иной крови, иного языка, требование вышвырнуть всех инородцев. Советский патриотизм великодушен. Одинцовские ребята, если бы могли, всех приютили бы под советской крышей, всех страдающих, всех обездоленных, голодных, обиженных. И это не слова только, это можно видеть.

Это можно видеть в Москве, в Одессе, в Аликанте. В Москве — на Большой Пироговской улице. В Одессе — когда чернявые ребятишки, отосланные бездомными отцами под укрытие надежного советского неба, широко раскрывают глаза и рты на первые бутерброды со сливочным маслом, на просторные пионерские дворцы, на веселые площадки с играми в смолистом сосновом бору. В Аликанте — когда на пальмовом бульваре появляются и чинно стоят высокие, стройные, как корабельный лес, советские матросы, архангельские, саратовские, уральские лица…

Ребят отозвали, они заняты делом — собирают шишки для самовара. Шишки прошлогодние, твердые, упругие, звонкие.

Между тем сосна начинает опять цвести. Конечно, это не вишня, не акация: сосна цветет очень скромно, целомудренно, незаметно. Нежные, смолистые, пахучие почки. Тонкие коричневые побеги, потом они сплетаются в мягкие, гибкие мутовки.

Еще немного — и в майские дуновения вплетется этот чистейший и бодрый аромат нашей северной пальмы. Как хорошо у себя дома!

А новые фашистские дивизии в сопровождении двухсот бомбардировочных самолетов усовершенствованной конструкции начали большое наступление на Страну басков. Они уничтожили древний городок Гернику. Они приближаются к Бильбао.

<Опять Испания>

…Никого не было на маленьком вокзале. Даже единственный носильщик и тот ушел в бар пропустить стаканчик. Курьерский поезд стоит здесь одну минуту и большей частью зря. Фрау Марта взялась нести чемодан. И даже Фейхтвангер протянул к нему руку. Это было уже слишком.

— Умоляю вас, оставьте! Я понесу сам.

— Пустяки, он у вас совсем легкий. Очень милый чемодан. Беленький.

— Он очень недорогой. Имитация свиной кожи. Такой же из свиной кожи стоит в четыре раза дороже, но по существу разницы никакой. Все-таки дайте, я понесу сам.

— Нет, не отдам. Он легкий, как перышко. Ведь я спортсменка. Мы плохо вас принимали, признайтесь. Как глупо, что мы отпустили кухарку именно перед вашим приездом! Воображаю, что вы думаете о моей стряпне!

Она была очень красива, высокая, бронзовая, в белом полукостюме, в купальных туфлях.

— Вы лучшая в мире кухарка и лучший шофер. Эти два дня были для меня раем. Это я должен извиниться, что помешал. Во сколько страниц «Иосифа» обошелся вам мой визит?

— В семнадцать. Не обижайтесь. Я так же честно скажу вам, что очень рад этим двум дням. Они меня встряхнули. Веселее писать о развалинах иерусалимской крепости, зная, что в наши дни люди штурмуют стены фашистского Аль-Касара.

— Они еще не заработали себе «стенного венца».

— Он будет у вас у всех. Мне иногда становится завидно, и невтерпеж сидеть в этом тихом литературном гнезде…

— Наивная зависть артиллериста к пехоте. Из своей укрытой батареи он стреляет дальше и сильнее, чем десять стрелков со своими винтовками.