Избранное

Он не верит в слухи, потому что, захоти они в самом деле так поступить, не стали б трезвонить. А коль скоро они трезвонят, значит, ничего не сделают, а просто пугают народ. Что касается власти, она всегда тяжела, всегда принуждает нас к тому, что нам неприятно. Что вышло бы, если б эти, нынешние, исчезли? На его веку сменилось, изгнано или убито, столько кадиев, муселимов, каймекамов, что само число их неведомо. А что изменилось? Не многое. Люди продолжают верить, что будет иначе, и хотят перемен. Они мечтают о хорошей власти, а с чем ее едят? Что касается его, Али-аги, то он мечтает о взяточниках, их он больше всего любит, потому что есть дорога к ним. Хуже всего честные, которым ничего не нужно, которые лишены человеческих слабостей и знают лишь какой-то высший закон, обычному человеку труднодоступный. Они могут причинить больше всего зла, поскольку рождают такую ненависть, что на сто лет хватит. А эти, наши? Да они никакие. Мелкие они во всем. Не умеют быть ни злыми, ни добрыми. В меру и жестоки, и осторожны. Ненавидят люд, но боятся его. Потому они злые и мстят, когда могут. Или когда думают, будто могут. Они были бы ужасны, если б смели делать, что хотят, но они всегда боятся ошибок. А могут ошибиться и если уступят, и если перегнут. Сильнее всего на них действует угроза, если ее тихо высказать и не раскрыть до конца, ибо у них нет опоры и они лишены своей собственной ценности, всегда зависят от случая и от кого-то повыше и всегда могут оказаться пешкой в чьих-то расчетах. Словом, ничтожества и поэтому иногда очень опасны. Все, чего он хочет,— это помочь хаджи Синануддину, и безразлично ему, уцелеют ли эти или их унесет дьявол.

Его точка зрения несколько отличалась от моей, но бессмысленно было возражать, пока он мне не мешал.

Он попросил, чтоб молла Юсуф переночевал у него. Никого из слуг нет в доме.

Юноша опустил глаза, чтоб скрыть радость, когда я велел ему остаться.

Смутные сумерки, облака тяжкие и неподвижные, тишина над городом.

Весь день люди чего-то ждали, напрягая слух, широко раскрыв глаза, пренебрегая обычными разговорами и делами, слишком спокойно было после вчерашнего волнения, слишком глухо, словно вражеское войско отступило в свой лагерь и ожидает ночи или утра, чтоб начать бой. Именно эта тишина, это отсутствие движения, это опустевшее поле битвы без кликов, без брани, без угроз рождали напряженность, усиливавшуюся с каждой минутой; когда она лопнет, наступит конец. Люди смотрели друг на друга, смотрели на прохожих, смотрели на улицу, ждали. Все могло оказаться сигналом. Я тоже смотрел на улицу. Пока не начиналось. Но я жду, мы ждем, что-то произойдет, скоро, трещит основание старого городка, чуть слышно воет ветер в вышине, скрежещет мир.

С криком несутся птицы по черному небу, люди молчат, у меня стынет кровь от ожидания.

15

Истина со мной. Истину я говорю.

Долго не мог я уснуть той ночью. Наконец заснул и просыпался почти каждую минуту, чтоб не потерять одну мысль и во сне и наяву, не успевая додумать ее, убежденный, что не сомкну глаз и всю ночь проведу так, полуодетый, чтобы события не застали врасплох.

Я не мог рассуждать последовательно, может быть, из-за сна, что обрывал нить и нарушал порядок, или из-за нетерпения, заставлявшего поскорее добраться до сути, я непрерывно снова переживал встречи с этой троицей, больше всего с кадием, медленно, без спешки, следя за каждым их жестом, полным изумления, страха, надежды, продлевая этот миг, елико возможно,— этот дивный миг, когда все рушится: корень вырван, но никто этого еще не осознал, живут по старой привычке, в них нет растерянности, они еще не унижены. Их страх — вот что прекрасно. Протест против собственного падения. Страх, неизвестность, проблеск надежды, беспокойство во взгляде. Или еще лучше (я вводил их опять в игру, заставлял начать сначала): для них все кончено, а они этого не знают, не верят, стоят пока прямо, дерзко, уверенно, как прежде, как всегда до сих пор. Мне не хотелось видеть их уничтоженными, моя ненависть угасала, когда мысль невольно, не повинуясь мне, уходила дальше, чем я хотел. Ненависти, как и любви, нужны живые люди.

Меня разбудила частая стрельба где-то в городе. Началось?

Стояла еще хмурая ночь. Я зажег свечу и взглянул на стенные часы. Скоро рассвет.

Одевшись, я вышел в коридор. Хафиз Мухаммед стоял в дверях своей комнаты, накинув кафтан на меху. Неужели он никогда не спит?

— Я услышал, как ты одеваешься. Куда спозаранку?

— Почему стреляют?

— Не впервой. Что тебе за дело?

— Не из-за хаджи Синануддина ли?

— Почему станут стрелять из-за хаджи Синануддина?

— Не знаю.

— Не ходи. Узнаем, когда рассветет.

— Я тотчас вернусь.

— Темно, опасно, разные люди бродят. Боже милостивый, неужели тебя так огорчила его беда? Неужели из-за своей доброты ты должен пострадать?

— Я должен посмотреть.

— Чего ты ждешь?