Избранное

— Может, подкупили какого чужака в пути, на постоялых дворах, в трактирах. Настоящий-то виновник в Сараеве.

— Проклятые!

— Позови Османа! И оставь нас одних.

— Догадываюсь, зачем он тебе. Не надо, прошу тебя! Не думай о мести! Ты поправишься!

— Позови Османа!

Я не мог пошевелиться, не мог собраться с мыслями, не знал, что делать. Человек умирал на моих глазах, отравленный, а я думал не столько о случившемся с ним несчастье, сколько о жестокости его и его палачей.

— Опередили меня, перехитрили,— шептал он, с трудом шевеля синими губами.— В чем-то я обмишулился, а может, в ком-то? Или уж ничего нельзя было сделать?

Как поступить? Не слушать его и дать ему умереть, проклиная меня, или послушать и дать ненависти пережить его?

— Пойти за врачом?

— Позови Османа.

Я вышел в коридор.

Осман разговаривал с хозяином гостиницы, итальянцем, на совершенно тарабарском языке, что, однако, не мешало им понимать друг друга. Хозяин встревоженно расспрашивал о больном, опасаясь, что постоялец умрет у него в доме и отпугнет других гостей. Осман же разрывался между желанием припугнуть хозяина и суеверной боязнью слов, которые скажешь ненароком, а они, не дай бог, еще сбудутся, и поэтому только пожимал плечами и отделывался общими философскими замечаниями («все в руках божьих»), показывая вверх, и хозяин растерянно таращился в ободранный потолок, провожая взглядом его указующий перст.

Я сказал Осману, что Шехаге совсем плохо и что он зовет его.

— Что с ним? — испугался он.

— Я иду за врачом.

— Неужто до того дошло? А может, ты зря напугался? Вот уж не везет так не везет! Не даст дьявол встать на собственные ноги, человеком сделаться!

— Ступай к Шехаге!

— Иду. Честно говоря, подозрительна мне его болезнь,— сказал он, нюхом улавливая преступление.

От хозяина гостиницы я запасся несколькими нужными мне словами и узнал, что врач живет — третья улица налево, вторая направо, потом вниз, вверх, снова направо, словом, я его еле-еле нашел; приступ ревматизма, скрутивший лекаря как раз сегодня, помог мне застать его дома.

Мне сразу вспомнился больной травник Махмуда, который всех лечил, а себя не мог вылечить, но выбирать не приходилось. Кое-как мне удалось уговорить врача пойти к больному; дукаты, на которые я не скупился, сдвинули с места его скрипучие кости. Собственно, только дукаты его и убедили, потому что ни он не знал моего языка, ни я его (все выученные слова вылетели у меня из головы, остались лишь два слова: «пожалуйста» и «больной»), и я благодарил бога, что есть на свете вещи, в одинаковой мере понятные всем. Не знаю, что это за врач и как он разбирается в болезнях, да и какой прок знать, если сама судьба послала его несчастному Шехаге. В ревматизме он, конечно, мало что понимает, но Шехага болен не ревматизмом, в его болезни скорее может помочь счастье, чем врач. Но за счастьем сходить нельзя, а за этим хромым увальнем можно. Если счастье улыбнется Шехаге, то он и будет его счастьем.

Перед Шехагиной комнатой находились хозяин и его жена, они были в полном отчаянии оттого, что их заведение постигла такая беда — смерть чужестранца, и в то же время были настолько потрясены тем, что происходило рядом, что стояли как истуканы. Они коротко объяснили врачу, что слуга ворожит.

Не оборачиваясь, а может, и не зная, что они тут, Осман Вук стоял на коленях перед постелью Шехаги и, держа его обессиленную руку, медленно читал свою известную литанию из названий боснийских сел, но не с обычной веселой издевкой над нашей нищетой и убожеством, а глухо и монотонно, будто выполнял тяжелый долг.

В гостиничном номере над Большим каналом, протекавшим по городу Шехагиных грез, под оглушительный грохот карнавала раздавались мрачные слова нашей нищеты и горя:

— Злосело, Черный Омут, Грязи, Гарь, Голый Шип, Голодное, Волчье, Колючее, Трусливое, Вонючее, Змеиное, Горькое…

Вдруг Шехага скорчился, превратившись в клубок непереносимых мук, посинел, и его вырвало в полотенце, подставленное Османом. На губах выступила пена.

Врач подошел к больному, внимательно оглядел его, не прикасаясь к нему.

— Что с ним? — спросил он коротко и, как мне показалось, испуганно. Если мы скажем, что не знаем, и он будет делать вид, что не знает. С судом путаться у него нет никакого желания.

Я пожал плечами. Лучше ничего не знать.

— Сердце,— сказал Осман, ударяя пальцами по левой стороне груди.

Врач кивнул головой. Он так и запишет: умер от сердца.

И нам, и ему это безразлично. Безразлично и Шехаге.

«Это их не касается»,— сказал Шехага. Хвастать нам нечем, а помочь все равно не помогут.

Шехага утих, чуть заметно шевелились лишь пальцы, искали руку Османа.

Осман обернулся.

— Хотел слушать наши песни — я пел. Хотел слушать нашу речь — я говорил. Что еще не знаю.

Рука еще звала, тихая, ослабшая.

Осман взял Шехагу за пальцы. Они задвигались. Снова о чем-то просили.

Осман бросил взгляд на меня.

Я кивнул головой: говори что-нибудь!

Тихо, придвинувшись к самому лицу Шехаги, которое покрывала все более безнадежная бледность, оставляя лишь возле сжатого рта синий круг, Осман Вук глухим от волнения голосом начал считать: