Избранное

Давным-давно, за много лет до этого дня, на другой тропинке, в другом краю встретился мне такой же мальчуган. Не было никаких причин вспоминать сейчас об этом и сравнивать их. Но вспомнилось. Может быть, потому, что день предназначался для воспоминаний, или же тогда, как и теперь, я стоял на перекрестке жизни, и потому, что оба они были толстощекие, увлеченные, каждому из них хватало самих себя в пустынной местности, и оба прошли мимо, угаснув, словно я потушил их радость. Я окликнул мальчика, глаза его были цвета кудели, так же как и у того, далекого, и вопрос был извечный и звучал печально, но мальчик этого не знал.

К счастью, сейчас у нас начался совсем иной разговор, чем тот, первый. Я записал его для удобства, без иной нужды, так бывает с утомленным путником, остановившимся у живительного источника.

— Ты чей, малыш?

Он без особой приязни посмотрел на меня, остановился.

— А тебе что?

— В мектеб ходишь?

— Больше не пойду. Вчера меня ходжа побил.

— Ради твоего же блага.

— Это благо я мог бы и сам раздавать пригоршнями. А ходжа раздает его нашим задницам. От каждого его слова они синеют, как баклажаны.

— Не надо дурные слова говорить.

— Разве «баклажан» дурное слово?

— Ну и чертенок же ты.

— Не говори дурных слов, эфенди.

— Ты вчера тоже так разговаривал?

— До вчерашнего дня я был барабаном для ходжи. А сегодня я как вот эта птица. Пусть кто-нибудь сейчас попробует ударить меня!

— А что отец говорит?

— Он говорит, что алимом мне все равно не быть. А пахать можно и зная азбуку, и не зная азбуки, земля ждет, другому ее отдавать не станем. А уж если тумаки делить, то он и сам справится, говорит.

— Хочешь, я потолкую с отцом, чтоб отпустил тебя в город? Будешь учиться в школе, станешь алимом.

Те же слова я сказал и тому мальчугану, теперь он в текии, стал дервишем. Но этот паренек иной закваски. Радость исчезла с его лица, ее сменила ненависть. Мгновение он молча смотрел на меня в яростном недоумении, потом проворно нагнулся и поднял с дороги камень.

— Вон там пашет мой отец,— сказал он с угрозой.— Иди скажи ему об этом, если посмеешь.

Вероятно, он в самом деле ударил бы меня. Или убежал бы с плачем. Он был умнее того, первого мальчугана.

— Не пойду,— примирительно ответил я.— Никто не может тебя заставить. Да и для тебя, наверное, лучше будет остаться здесь.

Он растерянно топтался на месте, не выпуская из рук камня.

Я пошел дальше, несколько раз оглянувшись. Он не двигался с места, живая преграда между отцом и мною, оробевший и недоверчивый. И лишь когда я отошел на безопасное расстояние, он швырнул камень в поле и побежал к отцу.

Я угрюмо поплелся назад.

Женщина невысокого роста впустила меня и, делая вид, будто прикрывает лицо яшмаком, указала в сад, там, взгляните, три дурака одного безумного ловят, я могу пройти туда, могу и здесь подождать, она скажет Хасану и передаст мне ответ, если он вообще что-либо ответит, потому что сегодня не очень-то он речист.

Я пойду туда, ответил я, она прикрыла ворота и ушла в дом.

В большом саду за домом, на просторной, поросшей травой поляне, окруженной сливовыми деревьями, два конюха пытались поймать молодого жеребца. Хасан стоял у ограды с внутренней стороны и спокойно смотрел, изредка подгоняя их ругательствами или окриками.

Я не стал выходить на манеж, где из-под копыт дикого коня летели комья земли.

Конюхи по очереди подходили к жеребцу, один из них был постарше, пониже и покрепче, другой — молодой, высокий и стройный. Меня удивило, что они ловят не вместе — так было бы легче, непонятно, почему молчал Хасан, следивший за их действиями.

Черный жеребец с лоснящейся шерстью, прекрасным крупом, могучими ногами на тонких бабках стоял посреди площадки, взбешенный, раздувая розоватые ноздри, с налитыми кровью глазами, дрожь мелкими волнами сотрясала его тело.

Конюх, который постарше, широкоплечий, втянув голову и сильно ссутулившись, подбирался к жеребцу сбоку, он даже и не пытался успокоить коня голосом или жестом, просто считал его своим врагом, потом он неожиданно прыгнул вперед, стараясь схватить за шею или за холку, уверенный в своей силе. Конь, вроде бы стоявший спокойно, вдруг стремительно повернулся на месте, человек же, точно ожидая этого, отскочил в сторону и кинулся с другого бока, уцепившись за длинную гриву. Конь ошеломленно замер, а затем вдруг потащил конюха, пытаясь освободиться, но хватка была крепкая, сильные руки не выпускали гибкую шею коня. Было похоже, что человек укротил животное, просто чудо, как он смог совладать с этим сгустком напряженных мускулов, оба они стояли как вкопанные, словно обессилев, не имея возможности разойтись, не зная, что делать дальше. А потом животное внезапно отскочило и отбросило человека далеко в сторону.

То же повторилось и с молодым конюхом. Он подкрадывался осторожнее, надеясь обмануть животное раскрытой ладонью, даже ласковым лицом, на котором застыла бессмысленная усмешка, но, едва он коснулся, конь завертелся волчком и крупом отбросил парня.

Хасан хлестко выругался, молодой конюх засмеялся, а тот, что постарше, в сердцах проклял дикую скотину.