Избранное

А потом наступила бездонная тишина. Где-то глубоко внутри меня что-то еще гудело, все отдаленнее, еще слышались вопли, но они затихали. Буря обессилела, успокоилась сама по себе. Должно быть, после слез.

Я был обескровлен, я чувствовал себя больным, только что вставшим на ноги.

Погасил свечи, лишая их жизни одну за другой, без того торжественного чувства, с каким я их зажигал. Сокрушила меня печаль, и я был один.

Я долго останусь во тьме, я боюсь. Один.

Но и после того, как я погасил душу последней свечи, тень моя не исчезла. Тяжелая, она продолжала покачиваться на стене в полумраке.

Я повернулся.

В дверях стоял позабытый Хасан, держа в руках живую свечу. Молча он ожидал меня.

9

Все, что можете сделать против меня, делайте, не оставляйте мне ни одного мгновения отдыха.

Рука еще дрожит у меня, держа перо, будто сейчас происходит то, о чем пишу, будто не прошло больше месяца с того мгновения, как переменилась моя жизнь. Не смогу я точно передать, что пережил, на каком огне поджаривался, своем и чужом, о чем думал и что чувствовал, когда настигла меня буря, ибо глядел из этой дали, и многое осталось в тумане неузнанности, как в лихорадке. Но хочу по порядку рассказать, что происходило со мной и вокруг меня. А о том, что было в душе, тоже расскажу, как смогу, насколько сам постигну это.

На другой день после моих слов, произнесенных в мечети вечером, мне был нанесен ответный удар.

Я ничего не предчувствовал, ничему не удивлялся, хотя и полагал, что меня опутают паутиной.

В полдень того дня Хасан заглянул в текию. Мне казалось, будто он глядит на меня иначе, с уважением, хотя и с некоторым недоумением, словно бы удивлен, словно бы не ожидал моего бунта. Теперь, когда бунт начался, я задним числом отыскивал его причины, вспоминал о справедливости и оскорблении. Брат он мне, думал я, если я не мог спасти его, то могу оплакать. Я опасался, как бы Хасан не укорил меня за то, что я не поступил иначе раньше, пока еще не было поздно, но он ничем не попрекнул меня, сделал вид, будто все позабыл. Я был благодарен ему за эту забывчивость. Больше, чем в себя, смотрел я в него, его мнение меня особенно интересовало, потому что он все знал и мог бы крепко меня ударить.

Его удивленный взгляд радовал меня и по другой причине. Пожалуй, никогда до тех пор не ощущал я столь ясно, как наше настроение и наши решения зависят от окружающих нас людей. Если бы изумились Хасан и хафиз Мухаммед, осудили бы мою речь, сочли ее необдуманным поступком, я бы тоже встревожился. Но эта их поддержка сбросила с меня груз сомнений, и я был уверен: поступил так, как надо, поступил хорошо. Может быть, глупо, но единственно возможно. Хасан удивлен: он считал меня трусом. Но вот же, нет.

Прекрасно чувство гордости, оно защищает нас от раскаяния.

Сказанное мною в мечети было тоскою, испугом, подавляемыми слезами и, быть может, сдерживаемым воем. Но все было моим. Грустный расчет и грустная защита. И вот, когда я все это высказал, оно вдруг превратилось в нечто другое. С чего бы оно ни началось, чем бы оно ни было, оно стало общим грузом и осуждением. И это обязывало меня, ибо слова мои уже перестали принадлежать только мне одному. Об этом говорил и Хасан (он рассказывал хафизу Мухаммеду, а я сидел у себя), что давно он не слышал более искренней печали и более тяжкого обвинения. Он был подавлен, как и другие, потрясающей простотой обычных слов и горем человека, который рыдает, но говорит. Мне казалось, говорил Хасан, будто все мы виновны и все опечалены.

Неужели теперь надо позабыть все происшедшее, все мною сказанное? Слово обязывает, оно тоже есть действие, оно обязывает меня перед другими, не только перед самим собой.

Я вышел в сад, но они толковали уже о другом. Мне стало жаль, что их мысли по-прежнему не заняты мною, но, что делать, слова, произнесенные в мое отсутствие, имели большую ценность, чем если бы были сказаны при мне.

— Мы разговариваем об отце Хасана,— сообщил мне хафиз Мухаммед, когда я подошел.

Видно, опасались, как бы я не навязал им другой разговор. А я великодушно подумал, что у каждого своя беда, и хвала аллаху, что это так.

Хасан говорил, как обычно, весело, насмешливо, легкий и поверхностный во всем: в суждениях, в чувствах, в отношении к себе и к другим. (Я забыл сказать, что он оставался со мною всю прошлую ночь и сострадал.)