Избранное

Нинка шла в маковом платье, и солнце переливалось по нему, Нинка шла из-под тучи. Она шла вся загорелая, и видно было, что она совсем еще молода и даже красива. Но сквозь красоту лица просматривалось постоянное смущение, которым она встречала людей по деревням.

— Садись, Нина, — сказала Мария.

— Присяду, — сказала Нинка и осталась стоять, сверху пристально всех рассматривая.

— Нет нам весточки? — спросила бабушка.

— Налейте мне, бабы, самогону в стакан, — сказала Нинка.

Мария из бутыли налила ей стакан доверху.

— Ну, кого с чем, — сказала Нинка и выпила самогон. — Ух, — сказала она, — какую ворвань нынче бабы пьют.

Нинка постояла не закусывая, поглядела на дорогу, которой сюда пришла, и спросила:

— Калина где же?

— Домой пошла, — сказала настороженно Санька. — Дома она.

— Туда иди, — сказал Гришка Останин. — За хорошую весть озолотит в честь Троицы.

— Нет ее дома. По полю, поди, похаживает вдоль Ключа, — сказал Бедняга. — Ну-ко в такой день така баба дома одна будет сидеть.

Нинка достала из сумки треугольное письмо и отдала Гришке, как соседу.

— А тебе, Мария, весть есть, — сказала Нинка и посмотрела на Марию прямым взглядом.

Мария встала с земли и тоже посмотрела на Нинку, вытянулась перед ней, как перед начальником. Нинка подала Марии длинную и тонкую бумажку. Мария взяла бумажку, повернулась и, подняв плечи, пошла в избу.

Енька видел издали, от Ключа, как Нинка прошла в деревню. Наташа в это время стояла у самой воды и опускала на речку венок. Он тихо закачался на воде и поплыл по теченью. Потом опустила на воду свой венок Зина, и тот тоже поплыл. Наташин венок вышел на середину и заторопился. Все бежали за венками и видели, что другим берегом далеко от реки шла Калина. Потом Енька с высокого берега заметил, как переходит конем вброд на ту сторону всадник в синей гимнастерке. Конь высоко поднимал над водой голову, и раскачивал ею, и смотрел большими вздутыми глазами. Венок Наташин плыл прямо на коня. Всадник наклонился, вытянул руку и прутиком поддел венок из воды.

Енька же оглянулся и хотел окликнуть Наташу, но увидел, как на краю деревни встала с земли мать, как она подняла плечи и зашагала в избу и как Нинка из деревни пошла назад в село.

8

Луг был цел. Он стоял стеной. Над лугом плавился низкий зной солнца, но травы были холодны, травы были молоды, и цветы неистовыми запахами дышали в лицо. У Еньки в руках росилась большая ликующая литовка, и Енька, широко замахнувшись ею, шагнул навстречу лугу.

Правее шла Санька, дальше — Гришка Останин. А с другой руки шагали старуха Епифаньева, Калина, Бедняга и мать. И так далеко было до леса, до конца луга, что казалось, нет травам предела и даже самого леса не видно, а потонул он в тумане.

Енька прошел несколько шагов и почувствовал, что плечи раздались, наполнились ветром жгучим, руки стали длиннее, а ноги выше. Он посмотрел на Саньку: и верно, ее он уже перерос. Перерос на полголовы. А ведь всего лишь прошлым летом ходил Саньки поменьше.

Санька шла в туче травяной сверкающей пыли, жмурила на пыль пронзительные ласковые глаза и сама себе улыбалась. Литовку она держала ровно и только слегка водила из стороны в сторону обтянутую майкой спину. Впереди Саньки стояла и горела на весь луг царская свеча. Цветок стоял вытянут, полыхающ, и тверд среди трав. Санька шла и смотрела на эту свечу.

Уже издали побежал по густой траве к цветку шелест, листья заходили вокруг, обступая его. Они ложились под литовкой, вскидываясь и беззвучно охая. И шагах в трех от Саньки цветок сам затрепетал. Он только теперь почувствовал страх, понял, что должно случиться, и хотел кинуться к лесу. Но не смог и только метнулся на месте. А Санька вдруг оробела. Она зачастила и вроде решила уйти вправо. Но там был Гришка. Слева шел Енька, оглядывался на нее весело и снисходительно. И Санька пошла прямо на царскую свечу. Санька широко занесла литовку; там, в стороне, наполнила ее яростным блеском солнца и, боясь расплескать этот блеск, ровно пустила косу по кругу. Свеча замерла, слыша приближающийся посвист стали, потом чуть наклонилась вперед, торопясь заглянуть Саньке в лицо, но не успела. Она всем золотым длинным своим огнем колыхнулась, вспыхнула как молния, постояла в воздухе и стоймя опустилась на землю. А потом легла Саньке под ноги.

— Енька! — крикнул из лесу Олег. — Енька! Эге-гей! Малина!

Енька шел и не откликался, а работал плечами.

— Стервец-то какой, аж глаза ломит, — сказала старуха Епифаньева хрипло, не глядя на цветок, но явно о нем. — Чистое золото!

— Ничего, — сказал Енька. — На то оно и золото.

Старуха дышала шумно, что-то посвистывало у нее в груди. От Еньки она отставала, но недалеко. За старухой покосивом шла кошка, пестрая, облитая ржавыми и белыми пятнами. Кошка иногда взмахивала лапой и била воздух вслед осе или катилась по земле за бабочкой.

— Енька! — крикнул из лесу Олег. — Енька! У-у! Лебеди!

Енька шагал и уже знал, что лес приближается. Дыхание погорячело, жар тек вдоль плеч по груди, идти тяжело, но Енька чувствовал, что до лесу дойти можно.

— Ух и звери! Как мельницы молотят! — крикнула Калина.