Избранное

— Эта девочка умерла. И умерла-то неожиданно. — Вероника Павловна побарабанила ногтями по графину. — Оказывается, у нее был крошечный осколок в околосердечной сумке. А мы думали, что просто старое ранение легких. Очень милая была девочка.

Графин исчез, и вместо него закачалось просторное синее небо. Врачиха что-то говорила, но Енька не слышал. В синем небе шла веселая быстрая туча. Под тучей стояли горы, поля, текли маленькие быстрые реки. В туче прогремел гром, и солнечный густой дождь опрокинулся на землю. Реки вздулись и засверкали. Повсюду с шумом задвигались травы, они легко поднимались, вырастали на глазах и росли прямо в небо.

Енька встал и вышел из кабинета.

В саду пустынно дул ветер, и сторож сгребал садовые листья. Енька прошел к лавке. На калинах не было листвы. Под лавкой валялась голубая глиняная чашка. В чашке суетилась синица и подбирала забытые кем-то крошки хлеба. Енька постоял и пошел.

— Енька! — окликнули его из-за ограды.

Енька поднял глаза. За оградой стояла Наташа.

— Ты скоро выпишешься? — спросила Наташа.

— Я уже выписался, — сказал Енька.

— А чего же ты в халате? Пошли домой.

Енька снял халат и положил его на лавку возле подъезда.

— Здорово, — сказала Наташа.

— Здорово, — сказал Енька.

Они пошли в деревню.

— Вот дура-то я, — сказала Наташа весело.

— Угу, — сказал Енька.

— Куда меня леший потащил? Зачем мне это надо? Намаялась так, что век теперь никуда не поеду.

— Угу, — сказал Енька.

— Я ведь пошла провожать. А сама тайком на пароход села. Еду, а не подхожу к Анисье Викторовне. На пристани в Омске я ее совсем потеряла. Хорошо, деньги на дорогу обратную были. А билетов ни за что не достать. Все лезут. Народищу! Так я назад опять без билета ехала. Хорошо, тетенька добрая попалась, она меня и провела на пароход, и кормила все.

Наташа говорила, а Енька шел.

Они шли долго.

Потом Енька сказал:

— Ты знаешь, ты иди домой. Мать тебя там ждет. А я похожу пойду.

— Что с тобой? — удивилась Наташа.

— Ничего, — сказал Енька. — Я похожу пока. Мне походить надо. Иди.

— Странный ты какой-то, — сказала Наташа.

— Ладно, — сказал Енька. — Я похожу пойду.

Весь день в полях морозно гудела осень. Пустынно светило прохладное солнце. И кто-то запел однажды вдалеке:

Наступила пора золотая…

Он запел и осекся.

Енька не слышал этого человека. Он удивлялся, как пустынно в поле, как далеко видны повсюду леса и как порой становится жутко одному среди леса.

БЕГУЩИЙ ГОРИЗОНТ

1

В звездную ночь сияют снега. Светятся они сами по себе, а не от звездного света. Сиянье их пепельно, и если долго смотреть не мигая, то кажется оно черным. И в черном мерцании этом вспыхивают и пробегают зеленые, малиновые, синие, желтые мельчайшие искры, от которых ломит глаза. Но взгляду легко, и только на душе неспокойно.

В небе нет ни одной белой звезды. Огромная фиолетовая колышется там, на юге. И возле нее три синих, маленьких. Левее — голубая, она не мерцает. Стоит и внимательно смотрит. А дальше — красные: одна, две, три. Небольшие, тревожные. И зеленая искрится чуть пониже. Готова погаснуть. Нет, не гаснет. А в вышине взорвалась и посыпалась еще одна, малиновая. Летит длинно. И слышится шелест. Все летит, раскаляется, стала огненно-желтой. И над самой землею исчезла.

Сани катятся в лес по дороге. Лес огромный, глухой. Пахнет сухо из леса, не снегом — полынью. И дорога трещит под копытами, колется, и подскакивают промерзлые лошадиные котяхи. Сами собой. Как живые. Сани пошли под уклон. Побежали. Сосны молча стоят и не ждут никого. Где-то соболь скользит по ветвям. Сам лоснится, как снег, тем же черным сияньем. Сыплет изморозь с веток. Сосны? Сосны молчат. Им все равно. Пусть идет, осыпает, тревожит.

— Енька.

— Чего тебе?

— Этот лог?

— Этот. Косой.

Конь заиндевел, словно вьюгой покрылся.

— Енька, про него в Уразае говорят?

— Про него. Это самое место.

— Бабка тут твоя заблудилась?

— Тут. Страшное дело. Уж доныне, как возьмется рассказывать, на глазах вся седеет. Привелось ей.