Избранное

Знает ли он, что дано было сотворить ему: добро или зло? Или та кой случай: Один артист купил себе шубу и якобы сотворил добро той старушке, которая, нуждаясь, продавала эту шубу, но зато дру гой старушке, а именно своей матери, которая жила у артиста и обыкновенно спала в прихожей, где артист вешал свою новую шубу,

он сотворил, по всей видимости, зло, ибо от новой шубы столь невыносимо пахло каким-то формалином и нафталином, что старушка,

мать того артиста, однажды не смогла проснуться и умерла. Или еще: как-то один графолог надрызгался водкой и натворил такое,

что тут, пожалуй, и сам полковник Дибич не разобрал бы: что хо рошо, а что плохо. Грех от добра отличить очень трудно."

Мышин, задумавшись над словами Фаола, упал со стула.

— Хо-хо, — сказал он, лежа на полу, — че-че.

Фаол продолжал: "Возьмем любовь. Будто хорошо, а будто и пло хо. С одной стороны сказано: Возлюби, а с другой стороны, сказа но: не балуй. Может, лучше вовсе не возлюбить? А сказано: возлю би. А возлюбишь — набалуешься. Что делать? Может, возлюбить, да не так? Тогда зачем же у всех народов одним и тем же словом изображается возлюбить — и так, и не так? Вот один артист любил свою мать и одну молоденькую, полненькую девицу. И любил он их разными способами. Он отдавал девице большую часть своего зара ботка. Мать частенько голодала, а девица пила и ела за троих.

Мать артиста жила в прихожей на полу, а девица имела в своем распоряжении две хорошие комнаты. У девицы было четыре пальто, а у матери одно. И вот артист взял у матери это одно пальто и пе решил из него девице юбку. Наконец, с девицей артист баловался,

а со своей матерью не баловался и любил ее чистой любовью. Но смерти матери артист побаивался, а смерти девицы артист не поба ивался. И когда умерла мать, артист плакал, а когда девица выва лилась из окна и тоже умерла, артист не плакал и звал к себе другую девицу. Выходит, мать ценится, как уника, вроде редкой марки, которую нельзя заменить другой."

— Шо-шо, — сказал Мышин, лежа на полу, — хо-хо.

Фаол продолжал: "Это называется чистая любовь! Добро ли такая любовь? А если нет, то как же возлюбить? Одна мать любила своего ребенка. Этому ребенку было два с половиной года. Мать носила его в сад и сажала на песочек. Туда же приносили своих детей и другие матери. Иногда на песочке накапливалось до сорока малень ких детей. И вот однажды в этот сад ворвалась бешенная собака,

кинулась прямо к детям и начала их кусать. Матери с воплями ки нулись к своим детям, в том числе и наша мать. Она, жертвуя со бой, подскочила к собаке и вырвала у нее из пасти, как ей каза лось, своего ребенка. Но, вырвав ребенка, она увидела, что это не ее ребенок, и мать кинула его обратно собаке, чтобы схватить и спасти от смерти лежащего тут же рядом своего ребенка. Кто отве тит мне: согрешила ли она, или сотворила добро?"

— Сю-сю, — сказал Мышин, ворочаясь на полу.

Фаол продолжал: "Грешит ли камень? Грешит ли дерево? Грешит ли зверь? Или грешит только один человек?"

— Млям-млям, — сказал Мышин, прислушиваясь к словам Фаола,

шуп, шуп.

Фаол продолжал: "Если грешит только один человек, то значит все грехи мира находятся в самом человеке. Грех не входит в че ловека, а только выходит из него. Подобно пище: человек съедает хорошее, а выбрасывает из себя нехорошее. В мире нет ничего не хорошего, только то, что прошло сквозь человека, может стать не хорошим."

— Умняф, — сказал Мышин, стараясь приподняться с пола.

Фаол продолжал: "Вот я говорил о любви, я говорил о тех сос тояниях наших, которые называются одним словом "любовь". Ошибка ли это языка, или все эти состояния едины? Любовь матери к ре бенку, любовь сына к матери и любовь мужчины к женщине — быть может, все это одна любовь?"

— Определенно, — сказал Мышин, кивая головой.

Фаол сказал: "Да, я думаю, что сущность любви не меняется от того, кто кого любит. Каждому человеку отпущена известная вели чина любви. И каждый человек ищет, куда бы ее приложить, не ски дывая своих фузеляжек. Раскрытие тайн перестановок и мелких свойств нашей души, подобно месиву опилок…"

— Хветь! — крикнул Мышин, вскакивая с пола. — Сгинь!

И Фаол рассыпался, как плохой сахар.

1940 год.

— 101

* * *

Я долго смотрел на зеленые деревья.

Покой наполнял мою душу.

Еще по-прежнему нет больших и единых мыслей.

Такие же клочья, обрывки и хвостики.

То вспыхнет земное желание.

То протянется рука к занимательной книге,

То вдруг хватаю листок бумаги,

Но тут же в голову сладкий сон стучится.

Сажусь к окну в глубокое кресло.

Смотрю на часы, закуриваю трубку,

Но тут же вскакиваю и перехожу к столу,

Сажусь на твердый стул и скручиваю себе папироску.

Я вижу — бежит по стене паучок,

Я слежу за ним, не могу оторваться.

Он мешает взять в руку перо.

Убить паука!

Лень подняться.

Теперь я гляжу внутрь себя,

Но пусть во мне, однообразно и скучно,

Нигде не бьется интенсивная жизнь,

Все вяло и сонно, как сырая солома.

Вот я побывал в самом себе и теперь стою перед вами.

Вы ждете, что я расскажу о своем путешествии.

Но я молчу, потому что я ничего не видел.

Оставьте меня и дайте спокойно смотреть на зеленые деревья.