Избранное

Цзинчжэнь начинает шептать бессвязные фразы. «У тебя злое сердце, хищная хватка! Да, да! Кто ты есть? Ты — злодейка, ты — ничтожная тварь. Тебе мало оторвать башку! Не жди пощады, как меня ни упрашивай — пощады не дождешься… В небе высоком ветер гудит, обезьяна скорбно кричит, печаль повсюду царит. Деревья падают наземь, наступила пора расставанья — со смертью уходит жизнь. Я сделаю из тебя мясное крошево! Изрублю и тебя и других — хороших, дурных; никого не оставлю в живых: ни кур, ни собак! Эх, была ни была! Чем ждать, когда кто-то убьет меня, лучше я сама расправлюсь с тобой!.. Месть благородного человека справедлива даже спустя десять лет. Если в ад я сама не спущусь, кто пойдет туда вместо меня? Лишь со смертью узнаешь ты, что все сущее — пустота! Разве мне так легко?..» «Ученик, ароматом книг надышавшись, познал высокие правила жизни… Верность его велика, долго длится она в роду; Книга песен и Книга преданий[24] — живы в веках они! И опять новый год наступает. Зелень трав, повсюду разлит аромат… Раздается грохот хлопушек, возвещая года конец». «Кроме любви супругов, в жизни все остальное — пустое. Умереть от голода — мелочь; потерять целомудрие — страшно! В жизни женщины главное — целомудрие, верность… О, как красива она: обликом краше рыбки в пучине, дикого гуся в поднебесье; ликом своим способна она пристыдить луну и цветы… Ба, ба, ба! Распустился белый пион, потом распустился пунцовый. Цветы заалели вокруг. О, как небо прекрасно, прелестны весенние краски! Тысячи птах щебечут, поют! Но весной мое сердце не ликует вместе с цветами… В частичке воспоминаний содержится горечи капля. Пучок из трав сплети, я в клюве кольцо принесу[25]. Прилетела я в этот мир, чтобы тебе отплатить за все! О, как хорошо здесь вокруг, в этот день роковой… В какой дом и какую семью пришли ныне благо и радость?.. У обиды есть начало свое, как у долга — хозяин. Всю оставшуюся жизнь ветер с дождем тебя будет сечь. И будешь ты один как перст, и некуда будет приткнуться тебе!..»

Выражение лица Цзинчжэнь в такие минуты непрестанно менялось: гримаса боли уступала место жалости, скорби, отсвет холодной жестокости сменялся задумчивостью и отрешенностью. Ее охватывало все большее возбуждение, беседа с зеркалом становилась все горячей. Она напрягалась, будто преодолевая какое-то сопротивление, подавалась вперед, на губах появлялась пена. Ни Цзао знал, если в этот момент он подойдет к тете, плевок полетит прямо в него. И все в доме знали об этом и старались уйти подальше.

Цзинчжэнь, хлопнув рукой по столу, сплевывает на пол липкий сгусток слюны. С уст срывается проклятье: «Бесстыжее животное в человечьем обличье, ты хочешь осквернить мою вдовью честь! У тебя душа скорпиона или змеи. В тебе таятся все пять ядов. Не моргнув глазом ты способна погубить человека — убиваешь без крови. Кого угодно ты можешь сжечь, поджарить, сварить… Ну иди же сюда, иди же! Померься силой со мной! Вон оружие — нож, он войдет чистый, а выйдет наружу красным от крови. Примени свои дьявольские уловки, которыми пользовались твои собачьи предки! Что ж ты медлишь? Боишься? Потому что ты жалкая тварь, отродье потаскухи. Ты гулящая баба, которую провозят по улицам на деревянном осле. Ты старая рухлядь, кусок мертвечины! Ты мерзкая погань, от тебя несет нечеловеческим смрадом. Ты подлая тварь без стыда и без совести, в тебе нет ни долга, ни человечности, ни верности, ни почтительности к старшим. Ты вонючая падаль, бандитка! Я выпущу в тебя тысячи стрел, растерзаю на куски. Чтоб тебя раздавила машина, чтоб тебя поразил гром, чтоб на шее твоей вскочил чирей, чтоб пупок у тебя загноился! Я высосу твой мозг — и ты подохнешь жалкой смертью, и негде будет похоронить твое тело, уродина!»

Ее голос звучал не слишком громко, словно она вполне владела собой, хорошо сознавая, что говорит. Голос был обычен, интонации спокойны. Так бывает, когда люди говорят сами с собой. На самом же деле ее поведение, выражение лица — все это было за гранью разума. Сейчас она погрузилась в мрак безумия, забыв о том, кто она и где находится. Всякого, кто мог увидеть Цзинчжэнь в таком состоянии, охватил бы ужас.

Постепенно она приходила в себя и успокаивалась. Безумное бормотанье и вскрики, в которых слышалась ее давняя боль и страданье, стихали. Лишь на столике, на шкатулке, на полу возле ног и на отворотах одежды оставались пятна уже успевшей высохнуть слюны. Цзинчжэнь в последний раз окунала в остывшую мутную воду полотенце, когда-то бывшее белым, и принималась вытирать лицо. Теперь наступал черед удаления ранее нанесенных румян. Цзинчжэнь хорошо знала, что этим заканчивается каждодневная косметическая процедура. Румяна и помада потеряли с нею таинственную связь, и ее последнее прикосновение к ним всего-навсего ритуал из забвения, церемония погребения. Для пользования ими у нее уже нет ни права, ни основания. Она смывает слой белого грима, и на лице снова проступает восковая желтизна.