Избранное

Я обвел взглядом долину. Она раскинулась, простираясь до самого Башского холма. Над ним тянулась целая толпа гор самых различных форм и размеров, а еще дальше величаво высился широкоплечий, старый, седой Крн, спокойным светом горел в лучах заходящего солнца. В эту пору вид гор быстро меняется. Прямо на глазах силуэты гор утрачивали четкость, тая в вечернем сумраке. На душе у меня стало тихо. Я спросил себя, откуда мне ведома эта картина. Да, конечно, пятнадцать лет назад я смотрел на нее с этой самой тропинки; рядом стояла двенадцатилетняя Кадетка с букетом ландышей в руках. Она подергала меня за рукав и, устремив на меня большие синие глаза, с детской серьезностью спросила, могу ли я представить себе, что меня могло бы не быть.

Вспомнив это, я покачал головой и усмехнулся.

— Нет, такого я и в самом деле не могу себе представить, — пробормотал я. — А если бы и мог, было бы очень жаль — я так люблю жизнь!

— Что ты сказал? — спросила тетя.

— Да так, ничего, — махнул я рукой. — Просто подумалось вслух.

— О Кадетке?

— И о ней тоже, — кивнул я. — Наверное, когда-нибудь я напишу о ней, несмотря на все эти случайные совпадения, которые меня так смущают. Главную-то роль все-таки сыграли две страшные случайности — две мировые войны.

— Значит, напишешь? — обрадовалась тетя.

— Напишу. И ты будешь сердиться, потому что не все будет так, как было на самом деле. Может, и мне придется соврать, как пришлось тебе.

— Только чтобы было красиво!

— Если будет верно, то будет и красиво, — сказал я и встал. Мы пошли вниз по Отцову лугу. На Нижней поляне мы остановились и еще раз обвели глазами долину, откуда доносились голоса и звуки работы. Подземлич по-прежнему стоял на скале, нависшей над омутом, размахивал руками и что-то кричал, подгоняя односельчан. Пара лошадей цокала подковами по дороге, Идрийца шумела, птицы пели, и все сливалось в единый громкоголосый пульс жизни. Мне почудилось, будто я стою в центре огромного сердца. О, это был такой прекрасный весенний день, светлый и звонкий, точно отлитый из чистого серебра.

БАЛЛАДА О ТРУБЕ И ОБЛАКЕ

I

Печально пела труба, и в голубом небе безмятежно плыло белое облако.

А чуть погодя…

Вначале все было очень просто и даже хорошо.

Они поставили на пол чемодан, рюкзак и пишущую машинку. Комната выглядела уютной, но немного темной. Быть может, она только казалась темной, потому что снаружи все было залито огненными лучами яркого послеполуденного солнца, отвесно падавшими с синего неба.

Хозяин ладонью вытер лоб и ленивым движением стряхнул со лба капли пота. Потом, прислонившись к подоконнику, почесал заросший подбородок. Это был высокий, тощий крестьянин, голый до пояса, в коротких штанах; он стоял в проеме окна, выходившего в узкий внутренний двор, куда падал поток ослепительного солнечного света, и поэтому был темным, почти черным.

Петер Майцен сразу подошел к столу, лишь мельком посмотрел на него. Взглянул машинально, по привычке. И так же быстро определил: «Почерневшая готическая статуя великомученика несколько увеличенных размеров».

Он решил, что сравнение удачно, но тут же и это сравнение, и сам человек стали ему безразличны. Голову переполняло множество образов, и на душе было слишком радостно. Он стремительно взялся за расшатанный стол и начал двигать его по неровному полу, чтоб установить покрепче.

Хозяин шаркнул ногой и глотнул воздух. Потом почесал подбородок и произнес:

— Хм, такое дело… Вы, значит, пишете?

— Пишу! — кивнул Петер Майцен.

— Хм, такое дело… Однако можно подумать, что вы учитель… или врач… или еще кто-нибудь в таком роде…

— А вот и не так! Я ведь без очков! — пошутил Петер Майцен. Был он среднего роста и средних лет. И выглядел сегодня веселым, оживленным, совсем под стать своей пестрой рубашке. «Я счастлив! Счастлив! Счастлив! — стучало его сердце в таком бурном ритме, что он даже чувствовал какую-то неловкость. — Счастлив, как ребенок. Я взволнован. Взволнован, как юноша, который впервые идет на свидание».

— Хм, такое дело, — протянул хозяин. — И вы пишете книги?

— Книги… — «А ведь это почти соответствует истине».

— Истории, так сказать?

— Истории… — «И всегда словно в первый раз».

— И выдумываете из своей собственной головы?

— Из своей собственной… — «Только женщина всегда другая». Петер Майцен усмехнулся, но лицо его на миг потемнело, будто по нему пробежала тень.

— Хм, такое дело, — поддакнул, почесывая подбородок, хозяин. — Это, так сказать…

— Ну конечно! — живо перебил его Петер Майцен.

— Я хотел сказать, что вы пишете… пишете вот так.

— Как? — оглянулся Петер Майцен. И в ту же секунду, поняв, радостно улыбнулся. — Разумеется, разумеется! Вот так, вот так! — Он легко повел плечами и отбросил светлые волосы с высокого лба. «Стоит наклонить голову над машинкой, и мысли сыплются из нее, как орехи из мешка». На его лбу, щеках и вокруг губ пролегло немало глубоких морщин, оставленных будничными заботами, прорезанных острыми ножами частых огорчений. Но сейчас лицо его озаряло вдохновение, возникшее еще в пути.