Избранное

— Пошевеливайся: нагрянут искать зачинщиков — полиция хорошо знает дом Емельяновых на Никольской.

— Пронесет, твой дом в стороне, — возразил Николай, но сменил перепачканные брюки и куртку. Он собрался на митинг. Отец не отпускал.

— Пережди, нарвешься на стражников: раз на рысях с шашками наголо, — получили, значит, приказ рубить головы.

Только Николай привел себя в порядок, как на крыльце послышались шаги.

— Вот и не пронесло, — сказал Александр Николаевич.

А к ним, спасаясь от нагайки стражника, заскочил Ноговицын.

— Не выгоните, у вас пережду, — переводя дух, сказал он.

— Выгоню, — серьезно сказал Александр Николаевич и провел Ноговицына в маленькую комнатку к Николаю.

— Судьба свела, — обрадовался Ноговицын, — собирался в Новые места к тебе зайти, потолковать. Печальное событие… Столько людей палачи уложили. Не можем же мы собраться и ни с чем разойтись. Что-то надо серьезное сказать, потребовать кончить с произволом и беззаконием.

— От царя или Государственной думы? — спросил Николай и пересел на кровать, уступив табуретку Ноговицыну.

— Лучше к думе обратиться, — сказал Ноговицын, — там все-таки депутаты от рабочей курии.

Николай предложил потребовать от правительства срочно провести следствие, виновных расстрела на приисках арестовать и судить, обеспечить пенсиями семьи погибших и увечных.

— И все? — спросил Ноговицын.

— По-моему, хватит, — смутился Николай.

— А главного виновника обходишь? — спросил Ноговицын. — Царю что — заздравную?

— Лучше… «Со святыми упокой», — зло пропел Николай.

Уговаривал Александр Николаевич сына и Ноговицына переждать, не спешить на Гагарку, — не послушались. Ноговицын через кладбище выбрался на станцию Курорт и поездом доехал до Разлива. Николай надумал идти прямо: меньше вызовет подозрений — навещал родителей.

Выборгская вымерла, у входа в ресторан прохаживался Соцкий. Напротив церкви Петра и Павла спешились стражники. Полицейские посты были выставлены у мостов — пешеходного, железнодорожного и плотины. Подходы к Гагарке были перекрыты.

Возле пешеходного моста городовой окликнул Николая:

— Эй ты, нашел время разгуливать.

— Кто разгуливает, а кто со смены, — соврал Николай: нужно спешить на Гагарку.

Городовой узнал Емельянова, пропустил. Мастеровой в Новых местах живет, идет домой.

36

С весны Соцкий стороной обходил дом Емельяновых на Никольской, побаивался старого оружейника…

В то злополучное воскресенье он, как и обычно, был на службе в церкви, стоял коленопреклоненно возле иконы великомученицы Варвары. Вдруг слышит сзади приглушенные голоса:

— Много панихид заказано?

— Первым у попа Соцкого поминовение: наша панихида — третья.

Соцкому стало дурно: несут вздор. И вдруг слышит — отец Сергий, новый поп, как грянет на всю церковь за упокоение души раба грешного Семена и о даровании ему милости божьей и царства небесного.

«…И царства небесного…», — возвышенно, как на литургии в честь августейшей фамилии, пел хор.

Соцкий похолодел: поминовение по нем служили. То-то ухмылялась на паперти Лизка емельяновская, а ее батька поставил рублевую свечу. Не пожалел, значит, целкового.

Тяжело передвигая одеревеневшие ноги, Соцкий выбрался на паперть. Солнце заливало площадь, тополя сбросили на землю свои кружева, но его теперь ничего не радовало. Он высыпал из кошелька на ладонь припрятанные медные монеты, роздал нищим. Взялся было за монетницу с серебром, откуда ни возьмись — Петруха Слободской.

— Наследство неслыханное отхватил, в благотворительную лотерею выиграл? — басил он. — Серебром мы, Слободские, и то нищую шатию не оделяем. Отец по грошу давал в субботу.

— Отпели, живого отпели, — бормотал Соцкий.

— Занятно отчебучили, Соцкого живого в рай отправили. — Слободскому в душе понравилась проделка с панихидой, известный озорник Кучумов и то до такого не додумался.

Не до шуток было Соцкому, панихида его напугала, он живо представлял, что стоит у собственного гроба, в нос ударяет дым ладана.

Прямо с паперти Слободской увел к себе загоревавшего полицейского. С черного хода, отомкнув секретные затворы, впустил его в лавку.

— Плюнь и разотри, — уговаривал он, выставляя на прилавке водку и соленые огурцы. — Живым зарыли, то была бы печаль.

Соцкий, тяжко вздыхая, молчал.

— Не ты в прогаде, — продолжал Слободской, силком усаживая Соцкого на табуретку. — В церкви — не в лавке, заборную книжку не откроют, за требы берут наличными.

— Кто подстроил, знаю: Емельянов за своих каторжников платит, — сорвался голос у Соцкого. Перекрестив стакан, попросил: — Корочку завалящую.

За отцом Сергием Слободской послал дворника. Поп, не в пример настоятелю, был покладистый, веселый. Он без ханжества выпил, выслушал про Сенькино поминовение, до слез хохотал, несколько успокоившись, всхлипывая, говорил:

— Жив-живехонек, коленопреклоненно стоит, а мы его…

Поп взмахнул воображаемым кадилом, запел густым баритоном:

— «И царства небесного…».

На Соцкого не подействовала водка, только глаза стали отрешенными, будто нарисованные блеклой краской.