Избранное

Виллем Хонселарсдейк оглядел свою молодую жену с ног до головы, и на лице его отразились досада и сильнейшее недовольство. Он ни о чем не спросил, не стал возмущаться, только сказал:

— Переоденься к ужину.

Элеонора не знала, куда спрятаться от его взгляда.

«Лучших слов он не мог бы придумать, — размышляла она, умываясь и переодеваясь, — в них весь его упрек; он избавил меня от мучительной необходимости выслушивать его в таком виде, дал нам обоим возможность прийти в себя, позволил мне вновь воспользоваться самым лучшим оружием женщин. Гнев не лишил его тонкости и благородства. Возможно, теперь он осознал свою вину, и я смогу по-прежнему его любить».

Ужин проходил в молчании, оба считали, что начать должен другой. Казалось, что беседу пытались поддерживать ножи и вилки, они звякали и стучали вдвое громче, и не без основания, ибо процесс еды в такой ситуации позволяет по крайней мере сохранять внешнее спокойствие.

Несмотря ни на что, Элеонора ела прилежно, голод давал себя знать, а меню, составленное Венделой, было гораздо удачней обеденного.

«События развиваются стремительно, — думала Элеонора, — второй раз едим вместе и уже вот так — поистине молниеносный прогресс. Любопытно знать, наладятся ли наши отношения вновь».

Во время еды она прикидывала стоимость окружавших ее вещей и к концу ужина подсчитала стоимость мебели в столовой с точностью до гульдена. Элеонора уже успела немного научиться бухгалтерскому делу у своего мужа.

И после, на протяжении всего этого долгого вечера, ничего не решилось, молодая супружеская пара то разыгрывала пантомиму, то являла собой этакие восковые фигуры. Но когда, сбросив дневную одежду, они улеглись в постель, уклоняться от общения стало трудно. Элеонора вопросительно погладила плечо и руку мужа. Тот не ответил на ласку и не отодвинулся. Только спросил в темноте:

— Где ты была?

Элеонора начала рассказывать об этом дне, о полном событий, счастливом дне. Рассказывала она с присущей ей непосредственностью, а муж слушал со все возрастающей досадой и возмущением. Когда же она дошла до визита на вернувшийся из плавания корабль, он резко повернулся к ней спиной и сказал:

— Так ты была среди продажных женщин! Ну, с меня хватит.

— Но откуда же мне было знать, что всё это означает!

— Так они тебе и поверили! Продажная женщина! В объятьях первого попавшегося матроса! Надеюсь, ты понимаешь, что в этом доме тебе теперь не место. Чем скорей ты отсюда уедешь, тем лучше.

Ни один из них не дал воли своим чувствам. Они примирились со случившимся, так как поняли: это — судьба. Их собственная судьба была судьбой Амстердама. Это стало ясно Элеоноре в тот вечер, проведенный хотя и в молчании, но в напряженных раздумьях. А поскольку она не была уверена, что и Виллему это ясно, она произнесла длинный монолог, не спрашивая, готов ли супруг ее выслушать.

— Что здесь мне не место, я сегодня поняла. Дом для меня чересчур высок, коридор чересчур неуютен и холоден, улица, на которой мы живем, чересчур широка. Счастливой я здесь никогда не стану. Если же мне придется вести себя в этом доме так, как требуешь ты, я буду и вовсе несчастной.

Видишь ли, Виллем, я представляла себе жизнь в Амстердаме по-иному. Я полагала, что мы войдем в общество увлеченных людей, где каждый по-своему участвует в создании чего-то грандиозного и потому полон жизнелюбия, — общество, похожее на улей, в котором нет одинаковых пчел.

Я думала общаться с самыми разными людьми, стоя у окна, весело болтать с соседкой через улицу, придя на рынок, рыться в товарах, бродить вдоль пристани и путешествовать по воде. Ведь это и есть та часть городской жизни, от которой ты отвернулся. Ты предпочитаешь ходить по мраморным коридорам и ездить в карете, ты уже не способен жить в старых кварталах, тебе нужен высокий дом на широкой улице.

Я тебя не корю, мне теперь понятно, что так и должно быть, деньги делают людей холеными и изнеженными, и в эпоху благосостояния это неизбежно. Десятками строятся дворцы в новом французском стиле.

Но в старом Амстердаме людей, подобных тебе, еще не было, они бы не сделали этот город великим, ведь они боятся трудной и опасной работы. Ты стал дипломатом и уже не знаешь, что такое плавание по морю. Потому и сказал с такой легкостью: «первый попавшийся матрос». Матросами были твой отец и твой дед, это им обязан Амстердам своим могуществом, это они создали чудо на земле и по сей день пекутся о его сохранности, хотя порой это стоит им жизни. А тот, кто, сидя за конторкой на высоком табурете, полагает, что возвысился над ними, тот разрушил чувство общности, а тем самым красоту и благоденствие.

Старый Амстердам был единым городом, вы же разделили его, и теперь появились два типа людей. Тут уж ничего не исправить, как ничего не исправить в нашей с тобой жизни.