Избранное

Большая дорога продолжала идти вдоль берега, и поздно вечером, когда уже совсем стемнелось, я пришел в Кьявари, городок регулярной застройки; средневековые дома опираются здесь на готические и романские колонны, их вторые этажи выдаются так далеко вперед, что в дождливый день можно пройти, не намокнув, через весь город.

На рыночной площади играла музыка. В конце перед каким-то бойким куплетом все обнажили головы: песенка была фашистская.

За Кьявари дорога продолжает аккуратно следовать вдоль береговой линии. На окраине Сестри я вошел в какую-то контору, служащие как раз собирались расходиться по домам. К счастью, мое предложение их заинтересовало, и никто не избегнул участи быть нарисованным. А один, считавший, что он похож на министра Кавура,[18] пожелал даже бисировать. Если сказать итальянцу, что в нем есть что-то от дуче, он просто голову теряет от тщеславия, и его тогда ничего не стоит обвести вокруг пальца. Какой-нибудь аферист может ловко воспользоваться этим себе на потребу — ведь в каждом человеке есть что-нибудь от другого.

Намалевав целую галерею портретов персонала, я сказал себе, что заслужил хороший обед, и расположился в портовом ресторане, с видом на берег, уставленный просыхающими рыбацкими лодками. Стояла чудесная летняя погода; после трапезы я узнал от соседа по столику, что здесь часто бывал один знаменитый голландец, только вот имя он запамятовал. Это был Артур ван Схендел;[19] неудивительно, что местные жители предпочитают не помнить это имя, способное вывихнуть итальянцу ЯЗЫК.

Из Сестри вверх ведет вьючная тропа, и с каждым шагом все глубже и синее казалось мне сверху море. Когда взбираешься так высоко, то видишь, как море углубляется наподобие чаши, и суденышки уже плавают не на поверхности, но словно бы в нем самом, в глубине, море будто держит в своей ладони крохотные игрушки. А тени от облаков усеивают его так же густо, как суденышки, но плавучесть у них гораздо выше, потому что они никогда не терпят крушений. Они управляются сверху по беспроволочному телеграфу, и мне было бы интересно узнать, не пытался ли их заглотнуть какой-нибудь кит.

Горные склоны поросли лесом, там и сям виднелись стоячие костры углежогов или следы от них; тропки разбегались во все стороны, но не было ни одного указателя; тому, кто не знает дороги, здесь нечего делать. Порядком проплутав и не раз вернувшись вспять, изрыгнув с дюжину проклятий, я наконец увидел метрах в ста справа и выше от себя долгожданный маячок, и тут пошел дождь. Карабканье вверх по крутому склону через густые заросли — настоящее маки — стоило мне новых прорех в одежде, но, когда человека переполняет ярость, он превращается в форменного идеалиста, потому что тогда ему наплевать на все материальное. После ожесточенной борьбы со всем окружением я наконец выбрался к маячку и, к своей великой радости, разглядел оттуда, несмотря на дождь, островок вдали, которого мы, к счастью, в школе не проходили. Это была Горгона — груда скал, единственным ее предназначением было изломать линию горизонта, с чем она мастерски справлялась. Может быть, этот островок подкармливает и сегодня какого-нибудь отшельника.

Ливень прытко погонял меня вперед; мне повезло, я увидел на противоположном склоне крестьянскую хижину, где смог укрыться от дождя. В благодарность я зарисовал дочку хозяина стоящей в дверном проеме — моментальный снимок «контражур», за что в свою очередь был вознагражден парой стаканов мутного вина: хозяева были бедными людьми.

Внизу на берегу лежала рыбацкая деревушка; когда я остановился поговорить с кучкой местных жителей, подошла женщина. Она была немкой, замужем за итальянцем. Полная иллюзий, снялась она с места и поехала на солнечный юг, но все, что здесь получила, — это жизнь узницы в доме, который, по здешним понятиям, больше похож на хлев. Она была смертельно несчастна и теперь смертельно рада, что можно хоть с кем-то поделиться своей недолей. Приютить меня ей было негде, и я прошел немного дальше по берегу: она говорила, что там есть дешевая гостиница. Так оно и оказалось.

Весь следующий день я посвятил воистину королевской прогулке вдоль побережья; пасмурная погода мне была не помеха, потому что дальше, над морем, всюду сияло солнце, и я видел его сияние как из-под облачного навеса. Природа устроила настоящую рембрандтовскую выставку светотеней, а я был на ней единственным посетителем. Правда, то и дело нужно было спускаться к речке или речушке, втекающей в море, потом взбираться снова, и это делало сей вернисаж несколько утомительным. На всей дороге мне не встретилось ни одной живой души; для собственного удовольствия здесь вдоль берега прогуливаются, наверное, раз в десять лет.

Вечером я был в Леванто. Нарисовал где-то двух мальчишек; те, кто это видели, провели меня по всем кафе и всюду громко возглашали с порога, чем я занимаюсь, но, к огромному их возмущению, никто и ухом не повел.