Избранное

С чехом-коммивояжером я доехал до Осиека; там я впервые снова увидел теннисные корты. Вечером я попал в швабскую деревню, где остановился на ночлег в семье гончара. На территории бывшей Австро-Венгрии рассыпано множество подобных швабских колоний, сотни лет сохраняющих свой язык в полной уверенности, что это ценное достояние.

«Ich sagte zu dem Ungar, — сказал мне однажды такой швабский крестьянин, — wenn das Ungarische verschwindet, so kann ich wenigstens noch Deutsch, aber du mußt bellen wie ein Hund: wau, wau, wau!»[70]

Всякую связь с родиной эти люди давно утеряли; похоже, в свое время сюда перебирались целыми деревнями сразу. Деревня, в которой я ночевал, не была чисто швабской, были в ней и славянские дома, с веночками над дверью.

На следующий день я на собственной шкуре испытал послеродовую горячку нового национального государства в бассейне Дуная. Во-первых, такие новоиспеченные государства страдают манией начальствования. Любой чиновник считает себя господом богом и убежден, что в его лице оскорбляется все государство. Во-вторых, экономическая машина здесь полностью разлажена. Можно говорить о старой Дунайской монархии что угодно, и все-таки там дела с экономикой шли нормально, всего хватало с избытком. Теперь она расколота по национальному признаку на части, и каждая ее часть в отдельности с точки зрения экономической ни рыба ни мясо. Достаточно бросить взгляд на карту: без взаимной гармонии, без Триеста этим странам не оправиться. Сейчас эти части-государства даже не могут себя прокормить и попадают в финансовую зависимость от иностранных держав.

И, в-третьих, существовало намерение создать национальные государства, но это оказалось невозможно, так как нельзя было провести между ними четких границ. Вокруг чисто национальных областей, своего рода ядер нации, сплошь и рядом встречаются широкие территории, где народы-соседи живут вперемешку. Каждую страну обременяют национальные меньшинства из уроженцев соседних стран, которым она желает провалиться сквозь землю; если бы правящая нация не держала себя в узде из страха перед репрессалиями со стороны оскорбленных соседей, то давно бы приложила все силы для утеснения или вытеснения их соплеменников; тогда бы стало правдой то, что официально выдается за правду ныне.

Все эти три прелести я испытал на собственной шкуре. Когда я прибыл на границу, где-то посреди поля, то мне не разрешили ее перейти: я должен был отметиться в последнем полицейском участке. Как я ни доказывал, пограничники были неумолимы, а когда я попытался пересечь границу в обход, на крестьянской телеге, откуда-то издалека примчались несколько солдат, заприметившие мой маневр, сняли меня с телеги и повели под конвоем к начальству. Там я получил приказ вернуться назад на шестнадцать километров за печатью в паспорт. Пришлось выполнять приказ.

Чтобы не топать пешком это расстояние обратно, уже в третий раз, я поехал до ближайшей венгерской станции поездом. Новоиспеченные государства сели в такую лужу со своими финансовыми делами, что деньги соседей обмениваются всюду по ничтожному курсу. Поэтому мне не хватало денег на оплату венгерской транзитной визы; полученные еще на пароходе в Генуе от дяди десять голландских гульденов мне вообще не захотели обменять — не знали, по какому курсу. Это был последний поезд, и на ночь меня упрятали в каталажку, дав бутылку воды.

С первым поездом я поехал назад, в Югославию. Мне сказали, что пустить меня не могут, так как моя транзитная виза погашена печатью в момент выезда. Тогда я сказал, что хочу доехать только до Осиека, обменять там в банке голландские деньги, на что чиновник ответил, что для этого транзитной визы недостаточно, с такой визой можно с одной стороны въехать, с противоположной — выехать; нужно купить обычную визу, но это обойдется впятеро дороже.

Злой как черт, я вышел из конторы, сел на лавку напротив дверей и стал глазеть на входящих и выходящих чиновников. Этим я занимался полдня. Наконец, когда отправлялся поезд до Осиека, я на нем уехал. Тем же поездом, что и накануне, я прибыл в Венгрию. Вместе со мной ехала венгерская крестьянка, просидевшая рядом в той же каталажке, где и я, с тяжелой поклажей. Она ездила, тихо плача, взад и вперед между обоими пограничными пунктами. Это был последний поезд, и ее снова отправили в каталажку.

На следующий день я вышел через равнину к Мохачу; кругом в почве было множество дырок, в которые пролезал палец; при моем появлении в эти дырки быстро прятались черные жуки.

Из Мохача я целый день плыл вверх по Дунаю; пароход шел медленно, поворачивая лопасть за лопастью. Вода была бежевой и не меняла цвета, берега прятались за ивами, то тут, то там попадались водяные мельницы с вращающимися цилиндрическими колесами; иногда на берегу пестрели яркими воскресными красками деревенские костюмы.