Избранное

Целое столетие прошумело на глазах старика, и давно уж он пасёт колхозное стадо, и порой его одолевают воспоминания, и тогда он становится разговорчивее. Говорит неодобрительно об исчезающих лесах, о мелеющих реках и вырождающейся рыбе. А травы, травы какие были! «Эге!» – говорит старик и показывает себе до пояса, а то и выше, и дожди, мол, лили гуще и чаще, и грибы родили, хоть косой коси. А теперь за малым распаханы все луга и пастбища и засеваются из года в год чахлой рожью. Ни травы тебе, ни хлеба.

Не согласен с дедом Илько Серёга, они часто спорят. Увлёкшись, бередя себя ещё больше, старик вспоминает о сыновьях, погибших в первую войну с германцем, о неженатых внуках, сложивших головы во вторую. Двадцать лет для старика не срок, и кажется ему, что вчера лишь рубцевали поля и дороги немецкие танки и безжалостные лопаты солдат, своих и чужих, зарывавшихся от смерти поглубже. А разве от неё зароешься? Смерть – она такая, она своего разыщет и за семью запорами.

Старику не страшно, только одного он не может пережить. Выбило и сыновей его, и внуков начисто, не осталось у него на земле корня, и род его прекращается вместе с ним. Но об этом никому не говорит дед с Илько, даже Сёреге. Только однажды прорывается у старика, и Серёга отворачивается от Илько и оглушительно щёлкает кнутом. Серёга пристально следит за происходящим и видит всё острее, чем старик. Широкое наступление машин кажется Серёге не гибелью, а железной необходимостью. Машинная дойка на летних выпасах – отсюда, собственно говоря, и разгорается спор между Шатиловым и дедом Илько, – в этом корень их неприязни друг к другу.

Серёга встаёт, медленно идёт берегом озера, и за ним тянется набрякшая росой, тяжёлая плеть. Серёга подходит к деду Илько. Они молча сворачивают цигарки, а потом дед Илько прячет кисет в карман.

– Хорошее утро, – говорит он. – Ты чего такой хмурый, Серёга?

– Да ничего. Не выспался – ночью душно было.

– Отчего это душно было тебе?– невинно щурится дед Илько. – Девки, небось, спать не давали? Их вон сколько – хоть хороводы води.

– Нет, Илько, читал я, – неохотно отзывается Серёга.

– Нашёл дело, тоже мне, голову ломать.

Серёга молчит.

– Зря, говорю, наукой себя сушишь, – убеждённо добавляет дед Илько, глубоко затягиваясь цигаркой. – Парень ты молодой, в силе. Я в твои годы... Эге! – снова хитро щурится дед Илько, но, взглянув на хмурого Серёгу, круто обрывает. – Ладно, – говорит он. – Не мне жить, тебе. Я своё отгрохал. Теперь вон и село как пустое, одни ребятишки да бабы, и поля пустые – одни машины.

Дед Илько стоит, опершись на посох, глядит куда-то вдаль.

– Не знаю, Илько,– внезапно говорит Серёга. – Я так не думаю. У тебя умная голова, да старая больно, Илько. Сколько ещё на селе лишних людей, а машин-то не хватает. Всё через пень-колоду, не так. Надо каждого на трактор посадить. Слыхал, в Канаде коров на карусели доят. Один человек – двести коров, слыхал?

Дед Илько глядит на Серёгу с удивлением, словно на чужого. Он начинает сердиться:

– Шпарь, Серёга, давай, давай.

– Я не шпарю. Я думаю. Ты знаешь, я иногда закрою глаза, и всё мне ясным кажется, всё понимаю и вижу. Машин бы больше да меньше людей, чтобы каждый мог на любую технику сесть. Тогда такой разворот будет, ахнешь!

– Мне уже поздно ахать, отахался, слава богу.

– Представляешь, Илько, – словно не слыша, продолжает Серёга, светлея глазами и подёргивая свой выгоревший линялый чуб, – представляешь. В наше время без техники никуда. – И, видя, что старик далеко ушёл в свои мысли, нетерпеливо тянет его за рукав!

– Совсем другая, Илько, жизнь на село придёт. Женщина не тяпкой управлять будет, машиной. Раз тебе, раз!

– И то одна уж управляет, выучилась, – не удерживается, язвитдед Илько и тут же осекается, глядя на помрачневшего Серёгу.

–Ладно, – после долгой паузы примирительно говорит старик. – Иди! заворачивай стадо. Сегодня надо бы песками прогнать, давно не были.

3.

Вечером во время: ужина из темноты к самому костру опять подъезжает председатель. Конь, приседая на задние; ноги, подаётся в сторону.

– Но! Но! – сердито говорит Шатилов. – Не балуй, Ворон! Чёрт, затанцевал!

Шатилов привязывает коня к молодой берёзе, уронившей нижние ветви чуть ли не до самого шалаша, подходит к пастухам и здоровается, садясь на корточки.

– Ужинаем? – спрашивает он, заглядывая в котелок с супом, наполовину уже пустой, и дед Илько шевелит бровями и сдержанно улыбается:

– Вечеряем. Попробуешь, председатель?

– Да нет, спасибо, недавно кушал. Вы не обращайте на меня внимания. Объезжал пастбища и запоздал. Завернул на огонёк.

Он достаёт из кармлана блокнот, перелистывает. Только Егорец подмигивает Серёге и опять принимается за еду. Дед Илько прикуривает, ложится на бок, на локоть, посасывая толстую цигарку, смотрит на пламя костра.

Уже поздно, темным-темно с вечера. Коровы в загоне вздыхают, ворочаются, шумно дышат, и отблески костра неровно ложатся на землю. Ветра нет. Озеро с повисшим над ним жидким серым туманом живёт своей ночной жизнью.