Избранное

На крыльце его встретил священник с самозваным причтом, который был не кто иной, как гахтакан Акоп. Но бог ты мой, какой Акоп! Будто все его семь колен в помазанниках ходили. Будто за ним самим пришел Азраил.

Дед немало был удивлен, встретив их на крыльце дома Баграта. Как известно, наш священник не любил отпевать покойников, не то что причащать их перед смертью.

Дед холодно посмотрел на гахтакана Акопа, дери-чурупа, нахмурился.

Так или иначе, скорбные фигуры священнослужителей не предвещали ничего доброго. Но все же дед спросил:

— Батюшка, что стряслось с этим домом? Как больной?

— Смотря что вы ему желаете, — за батюшку откликнулся Акоп, не моргнув глазом. Он даже улыбнулся.

Дед поперхнулся от такой откровенности.

— Машалла! — только сказал он и прошел в дом.

Баграт приподнялся на локте.

— Прости меня, уста Оан! Не послушал я тебя, эту проклятую муку взял…

Было уже поздно, когда дед вышел от Баграта.

На крыльце, на том же месте, стояли священник с Акопом. При виде деда они задвигались, зачадили ладаном.

— Ну как, уста Оан? — теперь спросили у него священнослужители.

— Это смотря чего желаете, — ответил дед, в свою очередь улыбнувшись.

На другой день по дороге в гончарную мы с дедом завернули проведать больного.

— Вот она, милый человек, их помощь! — сказал дед, пристроившись у края постели Баграта. — За гнилую муку отдавай им голоса и коней.

— Коней? Каких коней, уста? — переспросил Баграт.

Он лежал на тахте, задрав кверху заросшее щетиной желтое лицо.

— Э, Баграт! Сильным разумом ты никогда не отличался, а эта мука совсем помутила твою голову, — сказал дед. — Думаешь, коня дашнаки взяли, чтобы любоваться на него? Каждый мальчишка в Нгере знает, для какой надобности такой присмотр за ним. Они американам готовят подарок. Гаскеля какого-то ублажить хотят.

— Моего коня — да какому-то американу? — приподнялся на руках Баграт.

— Лежи, лежи! Может, еще все обойдется, — утешил его дед.

— Э, уста, — вздохнул больной, — если бы ты знал, как я его растил! От себя, от детей отрывал кусок. А сколько лет копил я, чтобы купить жеребенка! Благородной крови он.

— Вот в том-то и штука, что благородной крови, — снова заговорил дед. — Иных и не берут. Знаменитых наших скакунов карабахских кровей подавай им! — Помолчав немного, он продолжал: — Уж такая порода у этих американов и англичан. Придут, будто в гости, насулят с три короба, а взамен забирают что получше: у одних нефть, у других хлеб, у третьих золото. А у нас коней — наше золото.

На душе было неспокойно. Дашнаки все больше наглели. Накануне избили даже деда.

Теперь взрослому человеку уйти из Нгера не так просто. Переступил за черту села — доложи Самсону, за каким делом и куда. Самсон — тертый калач, его не обманешь. Везешь, скажем, в Аскеран горшки — покажи, что привез взамен. Не даром же отдал.

Другое дело мы. Все ребята рыщут по горам. Тем и живет Нгер. Дашнаки злятся, но ничего не поделаешь — голод.

Мы взобрались по отвесному склону, покрытому ореховым подлеском. Места эти нам знакомы. Это здесь мы встретились с дядей Седраком. Давно мы не заглядывали сюда, так велел Седрак. Но сегодня… Соблазн был так велик, что мы забыли о своем обещании.

Красногрудый зяблик — может быть, тот, который каждый год по весне встречает нас грустной трелью, — прыгал с ветки на ветку, безумолчно щебетал, словно стараясь поведать нам о своем птичьем горе. Из-под ног сорвались камешки и с шумом покатились вниз, приглушив на миг песню зяблика.

Сбор плодов захватил нас, и мы не заметили, как очутились в том самом темном, дремучем уголке леса, где охотник Салах убил барса. Но об этом ни звука! Заикнись кто-нибудь из нас… Впрочем, когда человек по горло занят, его не берет страх.

В густых зарослях вдруг что-то зашевелилось. Не будем говорить сейчас, как мы испугались!

Притаившийся в кустах человек вышел на прогалину.

— Где еще встретишь таких пострелов, как не в орешнике, — засмеялся он, обнажив белые зубы.

Только теперь мы узнали дядю Седрака. Карманы его были полны мелких орехов. И он щелкал их, как семечки. Был он все такой же коренастый, нескладный. Старенькая, изношенная крестьянская одежда стесняла его движения.

Он поманил нас, увлек за куст и только тогда, оглядывая с ног до головы, спросил:

— Как живете, ребята?

Мы присели на камень. Грустная песня зяблика долетала до нас.

— Плохо, — печально сказал Васак. — Даже мой дед загулял.

— Осенняя муха больнее жалит, — отозвался дядя Седрак. — Недолго осталось им царствовать.

— Недолго! — мрачно буркнул Васак. — Все так говорят, а дашнаки все больше распускают руки.

Васак чуть не плакал.

Дядя Седрак внимательно смотрел то на меня, то на Васака.

— Вижу, ребята, вы совсем раскисли.

— Раскиснешь, когда уже на дедов руку поднимают! — вырвалось у меня.

— Это что такое? — Седрак повысил голос, стараясь придать веселому лицу суровость. — А Шаэн говорит: «Мои маленькие нгерские друзья — первые кандидаты в комсомол».

Нас словно на пружине подбросило.

— Какой комсомол?

Здесь, в густой чаще непроходимого леса, я впервые услышал, что такое комсомол.

Васак не сводил с каменщика восторженных глаз.