Избранное

Конечно, и в Узунларе есть дома, на которые нельзя смотреть не зажмурив глаза. И там можно насчитать не один, не два десятка домов с резными петушками на коньках железных крыш. Но больше, конечно, бедных лачуг, как и у нас. Вот среди деревьев белыми веселыми окнами проглядывает халупа. Она особенно проглядывается вечером, когда окна ее изнутри освещаются светом керосинки. Это дом Мусы Караева, отца моего взрослого кирвы, Али, с которым мы волос закопали, побратавшись навсегда. Знать бы, как обошлась для большого Али его месть — это когда он припечатал ягодицу сына Абдуллы-бека «горячим каштаном» из пращи. А вон тот, что под соломенной крышей, скорее похожий на жалкий сарай, чем на дом, — хижина Качак-Наби. С этим домом соревнуется в бедности прижавшаяся к ней другая жалкая халупа, также похожая на сарай, — дом Кёр-оглы. А вот дом, где все говорит о прочном достатке. Его я с закрытыми глазами отличил бы среди десятка других. Это дом Абдуллы-бека, нгерского Вартазара.

Держу пари, что и у Вартазара, наверное, здесь есть кирва, а у Абдуллы-бека — в Нгере. Жить в Нгере или Узунларе и не иметь кирву в соседнем селе — это почти невозможно. Честное слово.

Только не делайте большие глаза, если после всех этих слов услышите вдруг воинственный клич нгерской ребятни, обращенный к Узунлару:

— Эй вы, соседи. Выходите. Вызываю один на один. На левую руку.

Зазывать соперника на левую руку после того, как мы побратались, волос закопали? Да, да, не удивляйтесь. Дружить и ссориться — и это было обыкновением тех дальних-дальних лет. Может быть, возраста. Иначе чем объяснить смысл наших опустошительных набегов на сады Боюк-киши, которого мы все любили?!

Прошу прощения, не задавайте наивных вопросов. Когда нам по девять-десять лет, не ищите в нас разумных решений, сейчас бы сказали, логических поступков. Где ей, логике этой, пастись, если в ночных налетах на сад Боюк-киши в числе громил значусь и я. Я — кирва сына Боюк-киши.

Можно было, конечно, об этом не заикнуться, кто нам судья. Но я ненавижу вранье и никогда не видел здравого смысла в нем. Худая правда всегда лучше доброй лжи. Но это между прочим, к слову пришлось!

Не следует забывать и другое: как бы мы ни любили Узунлар, ни имели в нем дружков, мы — нгерцы и, разумеется, Нгер свой любим больше, чем любое другое село, будь оно населено армянами или азербайджанцами.

Вызов нгерских ребят в воздухе не повисал. Узунларские ребята не прятались от нас в кусты. Не проходило и часа, как, на ходу воинственно засучивая рукава, стеной пошли к ограничительной линии и оттуда, стуча кулаками, посылали через «границу» свои воинственные крики.

В моей памяти не осталось ни одного кулачного боя между нгерской и узунларской ребятней, но красть друг у друга — крали. Ночные налеты и не только ночные на сады узунларцев — случались. По-прежнему плоды из садов Узунлара были нашим первым лакомством. Что было, то было. Наши узунларские друзья отвечали тем же. И для них краденые фрукты были первым их лакомством. Особенно если они из нгерских садов.

Сколько раз гонялись за нами разгневанные хозяева, заставая нас в садах? Сколько раз уносили мы ноги, убегая от преследователей, роняя краденые фрукты, на ходу подбирая их, громко хохоча.

Не забыть мне проклятий, посылавшихся нам вдогонку Боюк-киши, так и не опознавшим среди налетчиков своих любимчиков — внуков гончара Оана, меня и Аво.

Вы бы только послушали, какие ругательства извергал один только Боюк-киши. Вот никогда не думал, что добрейший Боюк-киши способен на такую роскошь:

— Чтоб вас разорвало, пустодомы несчастные. Хоть бы дали плодам созреть. Разбойники. Грабители. Нарветесь на дизентерию, сдохнете, сукины сыны. Я все равно вас из-под земли достану, отлуплю за мое почтение.

Но нам уже нипочем все эти угрозы. Дизентерией скорее заболеют хозяева, потому что мы им оставили как раз незрелые.

Не знаю, чем бы мы заняли свой досуг летом, если б не это волшебное стекло, которым можно дерево прожечь насквозь — такие у нас были преувеличенные представления о нем. Подумать только, ложусь спать и встаю с мыслью о стекле, чудодейственном стекле, которого так недоставало мне. Недоставало всей нгерской ребятне, которая также не имела сна из-за этого дурацкого зажигательного стекла.

А каковы гимназисты! В каждый свой приезд они непременно находили чем пощекотать наше воображение. Когда-то был для нас диковиной бумажный змей с двумя развевающимися лентами сзади, который запускали гимназисты на нитке в воздух. Такое удовольствие, когда удавалось запустить высоко. Не жалкое приспособление из листа бумаги или куска ткани с наклеенными на него тонкими деревянными планками, а целый «ераплан». Ничего, пережили, а теперь на него ноль внимания. В диковину были в свое время граммофон с пестрой грубой, извлекающий из нутра громовую музыку, и мандолина. Тоже ведь не сразу привыкнешь. Не тар, не кяманча, не бубен, а именно мандолина. Ударишь костяшкой по струнам — такой шум. А если ты умеешь играть, такую отчубучит музыку, что ноги сами идут в пляс.