Избранное

Рассказывают, что моя прабабушка когда-то давно выезжала с крупным маньчжурским вельможей в провинцию Юньнань. В ее обязанность входило подсаживать супругу сановника в паланкин, набивать кальян табаком и подливать в чашечку чай — о чем, кстати говоря, в нашей семье старались не упоминать, но зато охотно рассказывали, что сановник в дальних краях добыл много-много серебра, правда, сколько точно, никто с уверенностью сказать не мог. А еще рассказывали, что дом, в котором мы жили, куплен именно прабабушкой. Таким образом, платить аренду — за жилье вам было не нужно (единственное, над чем отцу не приходилось ломать голову), но хлопот по дому хватало, особенно в июне — июле, когда в Пекине начинались ливни. После каждого сильного дождя часть стены на дворе, сложенной из дробленого кирпича, непременно обрушивалась, иногда даже сразу в нескольких местах.

Мой отец не имел в своей жизни особых пристрастий. Он не курил, не играл в азартные игры. Лишь одно себе позволял: выпить чарку-другую по случаю праздника. Но стоило ему пригубить немного вина — даже чарку не успевал поставить на стол, — как лицо его багровело и приобретало цвет перезревшего финика. Впрочем, у него, кажется, все-таки была одна страсть — увлечение цветами. С наступлением лета он покупал по самой дешевой цене пятицветные мэйхуа, на которые наши родственники обычно даже не смотрели. А еще он любил цветы под названием травяной жасмин и заморская конопля, которые не требовали никакой поливки. Они росли как бы сами собой и в один прекрасный момент вдруг расцветали.

В назначенный час отец шел на службу, а когда кончались дела, сразу же возвращался домой. Помнится, отец почти ничего не читал, поскольку в грамоте был несилен, поэтому книги в доме отсутствовали. Зато у нас была картина под названием «Ван Сичжи и гуси»[71], которой отец любовался лишь в Новый год, когда она вывешивалась на стене. Но уже на девятнадцатый день первой луны картина снова убиралась в сундук. Словом, отец ходил на службу, возвращался домой, иногда колол дрова или чистил чан для воды, а порой любовался пятицветными мэйхуа. Во время разговора он всегда проявлял доброжелательную внимательность к людям и охотно отвечал на все вопросы, когда к нему обращались, или, наоборот, молчал улыбаясь, если его ни о чем не спрашивали, и мог промолчать чуть не полный день. Отец знал цену вежливости, поэтому на улице держался с достоинством, не стрелял глазами по сторонам, не торопился поклониться кому-то, но ждал, когда его окликнут. Когда мать просила его навестить родственников, он выполнял поручение с удовольствием, но возвращался домой очень быстро.

— Почему так скоро? — удивлялась мать, а отец, улыбнувшись, принимался метелочкой, сделанной из тряпок, сметать пыль с сапог.

Мне кажется, что за всю свою жизнь он не только ни с кем не подрался, но даже не поссорился. Он отличался редким прямодушием, правда, никто этим не пользовался, чтобы отца не обидеть. Как-никак он ведь знаменный солдат, и у него на поясе висит служебная бирка.

Когда мне было лет десять, а может, побольше, я часто допытывался у матери:

— Матушка, а какой все же наш отец?

Если мать находилась в хорошем настроении, она перечисляла все достоинства отца, после чего мне казалось, что отец, хотя и военный, но все же какой-то чудной…

Итак, отец зашвырнул на крышу луковицу, которой меня трижды стукнули по голове, и, по всей видимости, получил от этого большое удовольствие, так как сразу же заулыбался и не переставал улыбаться, когда вешал на стену картину и когда разговаривал с гостями. Едва ли не у каждого родственника он спрашивал:

— Как же нам все-таки назвать нашего мальчика?

Он снова и снова возвращался к этому вопросу, пока в канун новогоднего торжества, когда перед таблицами предков вспыхнули ритуальные деньги[72], окончательно не определилось мое официальное имя Чаншунь — Постоянная Удача. Почетного прозвания мне тогда не определили, а вот детское имя дали: Туцзы — Лысок.

Новогодних подарков отец покупать не стал, потому что в доме не оказалось денег, однако о богах он все же позаботился: низко поклонился бумажным изображениям Цзаована и бога богатства Цайшэня, воскурил благовония и поставил красные свечи, после чего разложил перед ними пять тарелочек с плохо пропеченными «лунными пряниками». Еще он сварил новогодний рис, который положил в небольшую миску, украсив кушанье спелыми финиками и плоскими ломтиками хурмы, чтобы оно выглядело по-праздничному. Потом он сверху воткнул сосновую веточку с развешанными на ней крохотными изображениями серебряных слитков, склеенных из бумаги. Радость, которая переполняла его, он выразил в простых словах:

— Поедим мы сами или нет — это неважно. Главное, не обидеть богов! Ведь они принесли нам мальчонку — последыша!

В канун Нового года мы с матушкой уснули рано, будто ни ее, ни меня праздник нисколько не интересовал. Сестренка помогала тете стряпать новогодние блюда, а старая женщина, недовольная мной, то и дело ворчала: