Избранное

Каневари вызывал во мне искреннее сочувствие. Я вообще стал относиться к нему совсем по-другому, чем прежде, хотя мы не обменялись с ним ни единым словом. В ту ночь мы трое оказались тесно связанными друг с другом, и я тогда впервые осознал, что Каневари такой же человек, как и я. Пока я не увидел его, Каневари было для меня лишь имя, а не человек, оно возбуждало, сулило забаву. Затем, когда он стоял перед нами с ножом в руках, он показался мне злобным животным, о котором раньше я и понятия не имел. Теперь же я стоял с ним совсем рядом, чувствовал его дыхание, видел его усталое лицо — он такой же человек, как и я.

«Его наверняка мучат боли», — сказал я.

«Еще бы», — ответил Сильвио.

Мне действительно было его жаль: такой он весь маленький, старенький и сморщенный. Каневари был уже почти в безопасности, ведь мы поймали его всего в нескольких метрах от границы. А теперь: израненный, все тело содрогается от болей, да еще внизу, в долине, его ждет тюрьма. Собственно, чего ради? — подумалось мне. Ведь свои деньги мы выручили, к чему еще тащить его в Зас-Альмагель?

«Может, просто отпустить его на все четыре стороны?» — проговорил я.

Сильвио даже не удостоил меня взглядом — мое предложение не произвело на него ровным счетом никакого впечатления. Он только кивнул, словно заранее знал, что я скажу. Но потом он заметил:

«Теперь уже слишком поздно. В одиночку ему границу не перейти. Тем более с такой ногой, как у него».

«А вдруг сможет. Ведь дорогу он знает. Спроси его! По крайней мере надо спросить его об этом. Если хочет, пусть себе идет. Никто нас в этом не упрекнет. Скажем, что вывели его подышать свежим воздухом. Он захотел немного посидеть на воздухе, а мы вернулись в дом. Когда снова пришли за ним, он исчез. Они нам поверят».

«Они-то нам поверят, потому что им хотелось бы верить».

«А ты спроси его!»

Сильвио перевел. Они коротко о чем-то поговорили, и Сильвио сказал:

«Он не хочет. Не хочет без денег».

«Как он себе это представляет?» — спросил я.

Вместе с Каневари мы вернулись в дом, и тот устроился в другом углу комнаты.

«Сейчас принесу ему свой спальный мешок, — сказал Сильвио. — Нельзя, чтобы теперь он спал, ничем не прикрывшись».

«Лучше я отдам ему свой, — не задумываясь проговорил я. — Твой шире. Я принесу ему свой спальный мешок, а сам залезу в твой. Мы вполне поместимся в одном».

Я притащил свой спальный мешок, и мы помогли Каневари забраться в него. Потом мы вернулись в свою комнату, и я залез к Сильвио в его мешок. Почувствовав себя спокойно и уверенно, как дома, я мгновенно заснул крепким сном.

Петеру уже чуть раньше бросилось в глаза, что Карин проявляет признаки нетерпения. Он замолкает, и на эту паузу накладывается ее вопрос:

— Значит, наутро вы доставили его в долину? Наверняка не просто было. А теперь пойдем искупаемся. Лучше сейчас, а то будет совсем поздно.

— Не знаю, — отвечает Петер, — стоит ли. Ты уверена, что в бассейне никого больше нет?

— Конечно, уверена. Маму после четырех дома уже не удержишь. Бабушку тоже.

— А Артур где?

— Я же тебе говорю, у него соревнование по теннису. Но даже если бы он был дома, разве он тебе помешает?

— Да нет, нисколько. Я просто так, любопытно. Хорошо, пошли. Я только захвачу плавки.

До дома Карин рукой подать — минут десять ходьбы, а то и меньше. Но за эти какие-нибудь десять минут успеваешь попасть из одного мира в другой. Из восьмиэтажных бетонных гигантов с крохотными, выкрашенными в красный цвет балконами и окнами, зашторенными от солнечных лучей, переносишься на бесшумную улицу, где за белыми пихтами и буками прячутся старые и респектабельные виллы. Вдоль улиц высокие железные ограды и калитка с неизменной латунной табличкой: «Осторожно, злая собака».

Перед домом Карин тоже высокая железная ограда, калитка, но нет таблички, предупреждающей о злой собаке. «Ото всего веет таким холодом и такой надменностью, — размышляет про себя Петер, — что оторопь берет». Открывая калитку, Петер думает, она наверняка скрипучая. Вот, так оно и есть, угадал. Вдруг он замечает, что все это не столь уж сильно поражает воображение только потому, что его не обмануло предчувствие о скрипучей калитке.

— Тебе надо как-нибудь смазать петли, чтобы не очень скрипели, — говорит он.

— Это дело садовника. Я тут ни при чем.

«Мне помогала красить комнату, а здесь даже не может смазать петли, — размышляет Петер. — Жить в такой вилле, наверно, очень не просто».

Они идут по саду. За спиной у них бассейн. Большой бассейн, весь голубой, с трамплином и душевыми здесь же рядом. А вокруг зеленые лужайки, на которых можно загорать.

— Тебе нравится? — спрашивает Карин.

— Еще бы, — отвечает он. — А у тебя дома действительно никого нет?

— Не веришь? Ну и я ведь могу приглашать домой кого хочу.

Здесь же две кабины, где можно переодеться.

— Жаль, — говорит Карин, пока они надевают купальные костюмы. — Знаешь, что жаль?

— Ты о чем?

— Жаль, что Каневари не захотел от вас сбежать. Я имею в виду ту самую ночь. С больной ногой он, конечно, не смог бы. Иначе бы он наверняка сбежал.

— Нет, нет, — возразил Петер. — Он бы ни за что не сбежал.