Избранное

              Весна расцвела по степям Казахстана.

                                          (Джамбул. “Поэма о наркоме Ежове”)

Поэма в отрывках была напечатана в “Правде” в декабре 1937 года, целиком вышла в 1938 году, без имени переводчика Марка Тарловского, сочинившего ее за Джамбула.

       Беда не только в теме, - беда в самом стихе, воскрешающем архаические интонации, засыпающем сознание песком пустыни.

       У Джамбула – песок, у других советских поэтов (и не только советских, - антисоветских тоже) каменная эпическая поступь.

       Чем длиннее стихотворение, тем лучше. А еще лучше – поэма.

       И это после Тютчева, Фета, Анненского, Мандельштама (неудавшиеся поэмы Фета не в счет) – наиболее чутких поэтов, интуитивно избегавших отмирающего жанра, после великих достижений русской прозы (Толстой, Тургенев, Достоевский, Лесков, Чехов), позволившей стихам отказаться от повествования, бескомпромиссно обратиться к своей стиховой специфике.

       “Его мы видели и мы его застали” - этот эпос, отравивший авторское и читательское сознание, подмявший под себя многих поэтов, в том числе талантливых, в том числе – некоторых моих ровесников.

       Разумеется, нет правил без замечательных исключений. Не надо ловить меня на противоречии, подбрасывать примеры. Я и сам, без посторонней помощи, могу назвать “Двенадцать” Блока или “Облако в штанах”, даже “Спекторского”, при всей неровности этой вещи (“Лейтенант Шмидт” и “905 год” не идут ни в какое сравнение со стихами Пастернака). Но главное: положа руку на сердце, скажите, какой же это эпос? Это лирика, прикинувшаяся эпосом, притворившаяся поэмой: лучший выход, кстати сказать, в эпоху революций, новой пугачевщины, кровавой бойни.

       Так и слышу, как мне задают вопросы: а “Поэма горы”? “Поэма конца”?

Лирика, уважаемые, типичная лирика: абсолютно лирическая интонация и никакого эпоса. И “Поэма без героя” тоже (предпочитаю “Белую стаю”).

       А еще спрашивают: вам что же, не нравятся поэмы Пушкина, Лермонтова, Некрасова? Не представляю не только поэзии, жизни уже не представляю без “Медного всадника”, целиком построенного на столкновении лирического и эпического сознания (“Когда я в комнате моей Сижу, читаю без лампады…”), написанного еще в отсутствие русской прозы (если не считать прозы самого Пушкина).

       Но попробуйте перечитать “Василия Тёркина”, разумеется, необходимого в 43 году, насущного и незаменимого, как газета, попробуйте увлечься им сегодня. Я уж не говорю про натужное продолжение в шестидесятые или поэму “За далью даль”. А ведь Твардовский с его человеческим, простым говорком в поэмах – не чета другим нашим поэтам, умудрявшимся и в стихи внести слоновью поступь. Понимаю, что наступаю кому-то на ногу, - между тем никого обижать мне не хочется; виноват; извините.

       А все-таки Гомер сегодня писал бы лирические стихи. И вот что еще произошло: возник новый поэтический жанр – книга стихов. Первой такой книгой в нашей поэзии я назвал в своей статье “Книга стихов” (1974 год) “Сумерки” Баратынского. Сколько с тех пор написано великих книг: “Кипарисовый ларец”, “Ямбы”, “Белая стая”, “Сестра моя – жизнь”, “Tristia”, “Форель разбивает лед”, “Столбцы”… Обрываю перечень, хотя он, безусловно, на первой трети ХХ века не кончается, здесь я мог бы назвать целый ряд поэтов, но читатель легко это сделает без меня.

       А тем, кто без эпоса жить не может, скажу в утешение: именно в книге стихов лирика берет на себя некоторые функции эпоса, разворачивает панорамную картину мира: стихи, взявшись за руки, выходят на сцену как античный трагический хор, и не только хор, но и корифей, возглавляющий его, и герои. Присмотритесь к ним: это работает поэтическая мысль, выступая в самых неожиданных обликах, вплоть до бронзового сатира, залитого стеарином, или сахарницы, осиротевшей после смерти своего хозяина.

       Сделаю еще одно признание. Сегодня, когда нас затопило море самодельных поэтических книг, и все – “книги стихов”, иногда думаешь: боже мой, уж лучше, как их предшественники в тридцатые-семидесятые, писали бы поэмы…

                            13.

       Возвращаюсь к Одиссею. Вот воистину сложный персонаж, “неоднозначный”, как принято нынче говорить, ничуть не менее сложный, чем, допустим, Алексей Александрович Каренин.