Избранное

Она в самом деле устала от спорта, а еще больше от всего, что нахлынуло этой осенью в ее жизнь. Тут было слишком много бродяжничества, игры воображения. И все чаще и чаще Митя говорил:

— Давай по домам. Пора и честь знать, спать хочется.

— Ты так думаешь? — спрашивала Оля, отлично понимая всю подоплеку этого внезапного приступа сонливости.

— Я в этом уверен, и меня никто не переубедит, — твердил Митя, уже не скрывая смысла своих слов.

— Ты оказывай, оказывай на меня влияние. (Это, конечно, с игрой, с кокетством скромности.)

— А незачем совсем. Ты и так хорошая, — отвечал Митя. — А все-таки я тебя вытащу!

Придя к Оле утром в воскресенье, Митя увидел Олину маму среди комнаты на ковре. Она была в мохнатом халате, перехваченном в талии шнурком; ложилась на спину и медленно садилась. Она и не подумала прервать свои занятия, оттого что вошел посторонний.

— Входите же. Это утренняя зарядка, — объяснила она, отрывая от ковра копну рыжеватых волос.

— Я на минутку. Мы с Олей физикой собирались заниматься.

— Мама, это тот самый Дмитрий Бородин, год рождения тысяча девятьсот тридцать… пятый, — сказала Оля, заталкивая мамины туфли под стул. — Слушай, мама, не мучь ты сердце! Неразумно же.

Котенок, разыгравшись, цеплялся за мамин рукав, стараясь оседлать на бегу смуглую от загара кисть руки. Маме было щекотно, она, смеясь, отбрасывала котенка и отмахивалась заодно от Олиных наставлений.

…Возвращаясь домой, Митя размышлял о знакомстве с Олиной мамой. Как хорошо, когда человек уверен в том, что он поступает правильно! Будь бы другая женщина на месте Олиной мамы, ему бы наверняка показалось, что это развязность или пренебрежение к нему — то, что она продолжала при нем делать зарядку. А тут ничего не показалось.

С этого дня Бородин стал часто бывать у Оли.

Жили Кежуны после войны в одном из уцелевших домов, снимали комнату. Хозяева — шумная семья Шелия, младший отпрыск которой — Гринька. Вере Николаевне обещали квартиру в одном из строящихся домов. И хотя ожидание — второй год, со дня на день — не располагало устраиваться поудобнее, они понемножку устроились. Это была всего лишь одна, правда просторная, комната, но выглядела она, как квартира: был здесь и мамин кабинет — доска на треногах, и столовая — квадратный стол, всегда накрытый отутюженной скатертью, и Олин уголок — крохотный письменный столик рядом с тахтой, с Олиными акварелями на стене, с папиной фотографией (он был снят в военной форме) среди тетрадей, истрепанных учебников, круглого зеркальца и каких-то беспорядочно разбросанных на столе предметов. Оттого, что комната была с широким окном и балконом, она не казалась ограниченной стенами, в нее входил город — с белыми домами над рекой, бегущими трамваями, и был у Кежунов свой собственный каштан, залезавший одной тяжелой веткой на балкон, как какой-нибудь прирученный слон, выпрашивающий лакомство. И был стоявший в полуоткрытой балконной двери шезлонг с провисшим холстом и грубыми деревянными сочленениями.

В ноябре домашние занятия шли не от случая к случаю, а почти каждый вечер. Оля охотно подчинилась этой необходимости: приближалась пора зимних каникул, и хотя Оля знала, что мама не поставит в зависимость от школьных успехов заранее обещанный зимний лагерь, ей не хотелось ее огорчать. Вере Николаевне всегда казалось, что Оле не хватало дружбы с мальчиком. У Оли чувство долга развито слабо, она способна на усилия, но, кажется, только из любви к маме. А у Мити дисциплина сознательная: не потому, что заставляют, а потому, что хочется быть таким. Присматриваясь, Вера Николаевна то одобряла Олин выбор, даже завидовала незнакомой ей тете Маше, радовалась и старалась не помешать возникающей дружбе, то настораживалась: начинало казаться, что Мите не хватает непосредственности, что его чувства подавлены резонерством. А потом ей становилось смешно: разве может благоразумный догматик увлечься Олей? В глубине души самой большой заслугой Мити она считала то, что он сумел разглядеть Олю.

Нянька Прасковья Тимофеевна каждый раз, когда появлялся Митя, входила в комнату раньше него и докладывала:

— Твой пришел.

— Это не мой, а Митя, — непременно поправляла Оля.

Иногда занятия назначались у Мити. Тетя Маша знала, с кем дружит Митя, и, казалось, была совсем нелюбопытна. Скрытная с юности, она умела уважать чужую тайну, а годы одиночества приучили ее знать цену молчанию. Она замечала со всей чуткостью замкнутого человека, как Митя вглядывается в Олю — в ее характер, привычки, душевный склад, — и что ни день, то делает новые, потрясающие открытия и безотчетно тянется к этой девочке. А Олю она еще мало знала, и ей хотелось, чтобы пришел удобный случай познакомиться с Олиной мамой.