Избранное

Когда через минуту ей захотелось нарзану, она сама попросила Олю позвать официанта, как она сумеет. Митя был счастлив только оттого, что тетя Маша и Оля все время смеялись, и он, ничего не замечая вокруг себя, будто участвовал в их разговоре.

— Где он, этот товарищ Почтенный или как там его?.. — говорила тетя Маша.

— Любезный?

— Да, смешной толстяк.

— Очень.

Впервые Митя не сразу понял, что делает Оля: наклонясь к плечу Марьи Сергеевны, она беспощадно точно изображала, как толстый официант почтительно припадает к плечу Катериночкина.

За ужином, с десятью бутылками шампанского и тремя бутылками портвейна на шестьдесят человек, говорилось много тостов, и Яша Казачок, сидевший близко от Мити, отличился тем, что поднял тост за ту неизвестную мамашу, которая, по его утверждению, третий час сидит в вестибюле — привела дочь за руку на вечер в мужскую школу, сама наверх не пошла, а дожидается, чтобы увести домой. Кое-кто засмеялся, и Казачок стал чокаться, но большинство сидевших за столом зашикали на него: ведь это же бестактность по отношению к одной из девочек, сидевшей тут же, за столом. Каково-то ей! Но Казачка не смутишь — Митя, с досадой отвлекаясь от Олиных разговоров с тетей, услышал, как Казачок, сев на свое место, смеясь, досказывал соседям: «Это та самая мамаша, которая сказала дочке: «Не смей влюбляться до экзаменов!»

Облокотись на руку, Митя поглядывал на преподавателя физкультуры и невольно подумал о нем — в первый раз. Вот он сидит среди учителей, невысокий и стройный блондин в отутюженных чесучовых спортивных брюках и кремовой вискозной рубашке. По виду он всегда спокоен, сдержан, и его не сразу поймешь: все-таки старше ребят, взрослый человек. Хотя и Яша, а преподаватель. Но какой же он педагог! Так, пижон, стиляга. Митя давно присмотрелся к нему, как он снисходительно говорит о девочках: «Вешаешь, вешаешь их на брусья, надоело…»; как он цедит сквозь зубы: «Личная жизнь у меня начинается после полуночи…»; как, обольщая девушек на пляже, заговаривает с ними по-английски: «Хау ду ю ду?» Однажды мальчишки нашли на подоконнике толстенную пачку открыток, которые посылала Казачку какая-то безнадежно влюбленная в него иногородняя дура; каждая открытка начиналась нелепо красивым паролем: «Помни долину роз!»

Митя поднял голову. Какой-то внутренний толчок заставил его глянуть в сторону Оли. Тетя Маша, отойдя от стола, разговаривала с Абдулом Гамидом. А над Олей склонилась откуда-то возникшая фигура Симпота, его женоподобное лицо расплылось в улыбочке, рука совала под локоть Оли записку. Митя увидел в широко открытых Олиных глазах тревогу, испуг. В это мгновенье Оля резко отодвинула стул и пошла из комнаты, а Симпот, мягко покачивая плечами, пошел к Казачку и что-то шепнул ему. Тот ничего не ответил и остался за столом.

— Куда ушла Оля? — спросила тетя Маша, когда Митя подошел к ней.

Она, видимо, ничего не заметила.

— Я поищу ее, — сказал Митя.

Какая-то гнусная игра, что-то увертливое затеялось вокруг Оли. В этот вечер, когда на перевале юности все вокруг словно захмелело от избытка чувств и когда все стали абсолютно добрые, по-братски доверчивые, подлость тоже приподняла голову. Она всегда, наверно, ищет такие минуты. Митя сейчас до темноты в глазах ненавидел Симпота и Казачка, только не знал, как за них приняться.

Оли нигде не было. Многие, как и Митя, сновали в толпе по комнатам, скользя взглядами по лицам, ища кого-то, просто передвигаясь с места на место в праздничном нетерпении или чтобы не скучать у стен. Там, в зале, у стен теснились те, кто не танцевал: мальчики, пренебрегавшие вальсами; девочки, ожидавшие приглашения; родители и учителя, много лет знавшие друг друга по школьным встречам. В дальнем углу зала шла игра, предложенная Гринькой. Он выкрикивал: «И тот, кто с песней по жизни шагает…» — и мальчики с удовольствием угадывали: «Эдик Мотылевич!» Он спрашивал: «О ком говорят: «Убери ноги?» — и все отвечали хором: «Чап длинноногий!»

Нет Оли, и там ее нет.

— Олю Кежун не видел? — спрашивал Митя то одного, то другого. — Олю Кежун не встречал?

Никто не встречал. В комнате с красной плюшевой мебелью погасили лампы-«попугаи», и теперь ни на что не похожи были их пестрые абажуры; прохлада шла от окон слабыми волнами. В коридорах играли в «ручеек», и Гринька мчался под сомкнутыми руками товарищей. Митя оглянулся — ведь он только что видел Гриньку в зале, там шла другая игра. Значит, он так долго бродит по комнатам? Странный вечер. Оля ушла… Почему-то не пришла Веточка, а ведь когда-то жизнь в школе была неотделима от старшей вожатой. Значит, время идет, время берет свое.