Избранное

На железнодорожной станции венгерской
В толчее денек,
А из-за ограды тычется железный
Траурный венок.
«Был здесь, — говорят мне, — госпиталь военный
В тех сороковых».
Сколько же забытых, сколько незабвенных,
Мертвых и живых!
Пыльною травою поросло все это
В цвет сухих небес.
Пролетают мимо посредине лета
«Форд» и «мерседес».
«Здесь была казарма при имперском иге, —
Объясняют мне. —
И артиллеристы дыбили квадриги
В этой стороне».
Бакенбарды Франца и штиблеты Швейка,
Вот и ваш черед!
Заросла в ограде кладбища лазейка,
Солнышко печет.
Полегла Европа в рыхлые траншеи,
Проиграл Берлин.
Только я не знаю ничего нежнее
Этих именин.
Девочки Европы в горбачевских майках —
Чудо из чудес.
Мальчики Европы в шортиках немарких,
«Форд» и «мерседес».
Что же я глазею, старый иностранец,
Тент мой полосат.
Пусть меня охватит нежный их румянец,
Легкий их азарт.
О, как бесконечно долго я не видел
Этой суеты.
О, как тихо тронул европейский ветер
На венке цветы.
Не припасть навеки черными губами
В полосатый шелк.
Только б расплатиться мелкими деньгами
За уют и долг.
И венок трепещет траурною лирой,
И слепит Дунай.
Пользуйся, товарищ, этой жизнью сирой,
Но не умирай.

ДОМ ПОЭТА

Я был в квартире Эндре Ади[14]
И не застал там никого.
И все же, все же, бога ради,
Не забывайте дом его.

Ни полинялые диваны,

Ни рамки в стиле «либерти»,
Венецианские стаканы,
Цена их — бог не приведи!

Не разрушайте дом поэта

Среди корысти и беды,
По случаю кончины света
И всяческой белиберды.

Свет отгорит и вспыхнет снова,

Взойдут народы и падут,
Но этого молитвослова
На столике не создадут.

И выцветший на фото локон,

Очаровательный овал
Из миллиона избран богом,
Чтоб я его поцеловал.

И, наконец, диванный валик,

Где Ади умер молодым,
Мне виден через тот хрусталик,
Которым в вечность мы глядим.

И нам понять доступно это,

И выразить дана нам мощь,
Приют поэта, дом поэта —
Прихожая небесных рощ.

«Где следопыт в шинели каменной…»