Избранное

Река вся в мыльной пене и крутящихся воронках стремительно скатывается навстречу. Местами, когда глянешь в бездонную пропасть, Киша кажется извилистой белой ниткой, но нитка эта грохочет.

Впереди на тропе между серебристыми стволами показалась всадница — небольшого роста женщина на длинноногом черном коне черкесской породы. Она была в обычном для работников заповедника туристском комбинезоне защитного цвета и мужских ботинках. Из-под белой косынки с повязанными на затылке концами выбивались рыжевато-золотистые прядки, на слегка вздернутом и чуть пухловатом небольшом носу поблескивали стекла пенсне. Всадница ехала с задумчивым безмятежно-домашним видом.

Походка коня была спокойно-небрежная, размашистая и в то же время неторопливая.

— Привет, Лидия Васильевна! — здоровается Виляховский с белокурой всадницей. — Вы прямо из зубрового парка сегодня?

— Да, прямо оттуда, без заезда на Кишу..

— Жаль, что так случилось, и мы разминулись: хотели вместе с вами поглядеть на зубро-бизонов и пофотографировать. Вот если бы вы могли вернуться с нами…

Иван Яковлевич знакомит нас:

— Лидия Васильевна Крайнева — научный сотрудник зоологического сектора и хозяйка зубро-бизонов. А это наш гость: пишет о заповеднике.

Лидия Васильевна, немного подумав и сморщив брови, решает просто:

— Ну что ж! Пожалуй, дня два могу еще пробыть с вами в зубровом парке, но не больше. Поехали! Только нам надо сегодня же попасть прямо на Сулимину поляну. Ночевать на Кише не будем. Хотя дорога к Сулиминой очень плохая, я думаю, доберемся еще засветло.

Лидия Васильевна повернула своего Ворона, и высокий конь неторопливо зашагал впереди нас по взмокшей и скользкой тропе.

В течение дня Лидия Васильевна сделала почти весь путь к Гузериплю, и теперь ей, таща нас на буксире, надо без передышки совершать его в обратном порядке — не меньше сорока километров в один день, да по этой тропе, которая, по словам Крайневой, дальше, к концу, становится еще хуже.

Дорога с каждым шагом действительно становится все тяжелее.

Мой монгольский конь Каштанчик на опасном спуске дважды подряд поскользнулся и грохнулся с размаху мордой о землю, высоко взбросив круп. Если бы я все время не был начеку и двумя быстрыми и сильными рывками повода не поднял коня, то, безусловно, очутился бы в реке вместе с ним.

Каштанчик был так напуган после этого случая, что на протяжении остального пути при виде самого невинного спуска мгновенно покрывался потом, дрожал и ни за что не хотел сдвинуться с места, пока я не слезал и не тянул его за повод.

Когда я осмотрел Каштанчика на кордоне, — в лесу было слишком пасмурно, — оказалось, что лоб, левый глаз и морда его залеплены сплошной корой присохшей глины, будто на коня была надета маска: в момент падения он буквально стал на голову.

Наконец, миновав хребет Дудугуш, нависший над Кишей черно-синей громадой, мы спускаемся к просторной ровной поляне Терновой. До войны на ней зеленели поля картофеля и свеклы, зрели под щедрым солнцем полосатые арбузы. В веселом белом домике на кудрявой опушке леса жил тогда с семьей Михаил Сафонович Пономаренко — он был влюблен в свою веселую солнечную поляну. Богатые плоды человеческого труда привлекали на нее многочисленных кабанов и оленей. Дикие козы играли здесь по утрам под защитой человека, а черные, как монахи, большие во́роны, бродили по поляне, то выбирая дождевых червей из дымящейся сизым паром свежевспаханной жирной земли, то со звонким стуком долбя упругую корку арбузов на бахче.

А сейчас домик огородника сожжен, и на месте его стоит плетеный из хвороста шалаш. Там, где прежде были огороды и бахчи, высится крапива: в ее чаще свободно скрывается всадник на лошади. Поляна заросла буйной травой и огромными лопухами. Не видно и оленей. Улетели вороны: им тут больше нечего делать.

Только широкие полосы примятой травы и черные лысины покопов и лежек говорят о том, что не изменили поляне одни дикие кабаны.

А все-таки Терновая поляна хороша и теперь и мила моему сердцу в этих, еще не залеченных ранах войны: широка она, зелена и светла, несмотря на низкие тучи в ненастном небе. И я знаю: снова сюда вернется прежнее цветение и кипение жизни, и, словно отвечая на мои мысли, горячее золото солнца хлынуло в голубые разрывы между пепельными клубами и дымными веретенами облаков, обрызгало живыми огнями мокрые высокие сорняки, и сразу они перестали казаться одичалыми и враждебными. Запели птицы, и с особенной мелодичной выразительностью и нежной силой раздается в кустах стеклянное звенение, и соловьиное бульканье, и тёхающий переливчатый свист певчего дрозда.

Снова спуск, на этот раз уже последний, и мы едем по обширной речной террасе, поросшей ольхой. Гигантский папоротник — страусово перо — заполняет все пространство между деревьями. Он необычайно густ и высок — по плечо всаднику, и завившиеся спиралью на концах огромные вырезные его листья-вайи, как опахала, развернулись в воздухе. Эти пышные заросли напоминают леса древовидных папоротников какой-то-давно исчезнувшей геологической эпохи…