Избранное

Переход Лукиана от риторики к философии произошел не вдруг. В двадцатипятилетнем возрасте он впервые всерьез ею заинтересовался («Гермотим», 24). Беседы с философом-платоником Нигрином, знакомство с которым состоялось в Риме, утвердили его в мысли окончательно посвятить себя философии. Образ идеального мудреца, у которого избранные однажды принципы не расходились с поступками, сопутствовал Лукиану всю жизнь. Наконец, с риторикой, кажется, покончено навсегда, и сорокалетний литератор все свои помыслы отдает философии, хотя и не становится профессиональным любомудром («Гермотим», 13; «Дважды обвиненный», 32; «Рыбак», 29). Это произошло в шестидесятые годы, после возвращения Лукиана в Афины.

Парфянская война застала Лукиана уже в Сирии. Побывав до этого в Египте, он возвращается на родину и останавливается в Антиохии. К этому времени относится восторженное описание смирнской красавицы гетеры Панфеи, наложницы Луция Вера («Изображения», «В защиту изображений» — 163 г.). Вряд ли эти сочинения, полные эстетического любования, можно считать комплиментом разгульному и бесцветному соправителю императора Марка Аврелия, скорее укором. Увлеченный балетом и пантомимой, которыми славилась сирийская столица, Лукиан пишет диалог «О пляске» (163-165 гг.), важный источник по античной хореографии и эстетике. Впечатления этого периода отразились также в историко-религиозном очерке на ионийском диалекте «О сирийской богине». В ореоле софистической славы Лукиан приезжает в родную Самосату, где выступает перед согражданами с взволнованной «Похвалой родине» и воспоминаниями о детстве («Сновидение»).

После окончания Парфянской войны, где-то на рубеже 164 и 165 годов, Лукиан вместе с семьей отправляется в Грецию. Путь лежал через Каппадокию и Пафлагонию к берегам Черного моря. В приморском городке, перед отплытием, он знакомится со знаменитым пророком и жрецом Асклепия Александром, чьи простодушно-жульнические фокусы, рассчитанные на легковерных, Лукиан смело разоблачает. Влиятельный шарлатан, пользовавшийся покровительством властей, становится смертельным врагом писателя. Он договаривается с капитаном корабля, на котором Лукиан должен отправиться в плавание, чтобы тот умертвил его, а труп выбросил в море. Заговор был раскрыт, но мысль о возмездии пришлось Лукиану оставить. «Мне пришлось умерить свой пыл и оставить смелость, неуместную при таком настроении судей», — вспоминал впоследствии Лукиан в памфлете «Александр, или Лжепророк» (180 г.).

На корабле судьба свела Лукиана с Перегрином-Протеем. С этим христианским пророком и фанатиком ему привелось снова встретиться на Олимпийских играх 165 года. Встреча была необычной. После окончания игр Перегрин, обуреваемый жаждой славы, но все же уповавший на спасение, в лунную ночь при большом стечении народа бросился в пылающий костер. Жалкий и трагический конец и полную превратностей жизнь этого несчастного фигляра и авантюриста Лукиан описал в другом блестящем памфлете, «О смерти Перегрина»,4 вызвавшем огромный интерес историков раннего христианства и накликавшем на сатирика проклятие церковников всех времен. Александр и Перегрин — не плод художественного вымысла, а характеры и типы, выхваченные писателем из самой жизни. Недаром Энгельс считал Лукиана «одним из наших лучших источников о первых христианах».5

Сочинения, обнажавшие язвы современности, не принесли Лукиану ни почета, ни признания, ни доходов. Писатель жалуется на тяжелые обстоятельства, отчасти вынудившие его в конце жизни пойти на императорскую службу. Это были старость, бедность и болезни («Апология», 10). Можно полагать, кроме того, Лукиан питал некоторые иллюзии, что, находясь на высоком государственном посту, окажется сколько-нибудь полезным населению порабощенных земель. Именно эти иллюзии позволяют ему делить службу на частную и государственную. Первая — унизительна, вторая — почетна и полезна.

Уже на склоне лет Лукиан переселяется в Александрию, космополитическую столицу Египта, где в первые годы царствования императора Коммода выполняет обязанности крупного судейского чиновника. Но и эта карьера, от которой писатель ждал материальной независимости и благополучия, явно не удалась. Видимо, и здесь он пришелся не ко двору и вынужден был возвратиться к постылому ремеслу гастролирующего ритора. Об этом свидетельствуют его поздние произведения: «Геракл», «О Вакхе», «Геродот», «О янтаре», «Об ошибке в приветствии» и др., отмеченные печатью увядания: энергия и сила таланта были уже не те, что в молодости.