Избранное

Ничто не остановило Петуханова… «Меня гнать нельзя - мне сам генерал Толбухин орден вручал… Могу быть счастливым от самого себя!» Не это ли преувеличенное представление о значении собственной личности, о том, что ему все позволено, все доступно, и полное равнодушие к чьей бы то ни было судьбе, кроме своей, привело его к такому трагическому финалу? Ведь он не только человека убил, нет - он замахнулся на полк, на своих товарищей - офицеров-фронтовиков, многие из которых пролили кровь на поле боя, а теперь учат солдат военному мастерству…

Думаю, думаю… На руке тикают часы. Снял их, сунул под подушку. Затихли все звуки, лишь где-то далеко за балкой ухает сова… Не спится. Сел, обняв колени, смотрю в черный угол землянки. Сижу так долго-долго, в смутном состоянии между явью и сном.

Торопливо накидываю на плечи шинель и выскакиваю на полковую линейку. Метрах в пятистах - землянка майора Астахова. По годам он старше меня, опытнее. Тогда, на толоке, показался мне человеком независимым, мыслящим самостоятельно. Как он решает судьбу Петуханова? Его он наверняка знает лучше меня.

- Разрешите, Амвросий Петрович.

- Одну минуту, оденусь.

- Ненадолго загляну. - Откидываю плащ-палатку, закрывающую вход в землянку.

Астахов зажег свечу. Он в гимнастерке, которую наспех натянул на себя, в кальсонах; тощие ноги свисают с высокого лежака.

- Позвольте одеться, я так не могу.

- Извините. - Я отвернулся.

Он быстро оделся.

- Все в порядке, Константин Николаевич.

- Трудно, Амвросий Петрович… Завтра ждут, что я скажу о Петуханове. Вот побеспокоил среди ночи, не обессудьте…

- Я закурю, пожалуй.

Он пальцем вытер запекшиеся уголки губ, потянулся к кисету, скрутил козью ножку. Докурил ее до конца, смял окурок. Молчит…

- Я, конечно, понимаю, - начал я, - то, что совершил Петуханов…

- А если понимаете, товарищ подполковник, так в чем же тогда сомневаетесь?

- Боюсь высказать поспешное, неправильное мнение…

- Считаете, что трибунал допустил ошибку?

- Но тогда почему некоторые офицеры сочувствуют Петуханову?

- Их не так уж много. Одни за себя стоят - за право застольного приятельства. Другие жалеют. У нас любят жалеть. Жалеть куда легче, чем понять, что стоит за таким трагическим случаем, и принять правильное решение… Прошу прощения, товарищ подполковник, но уже далеко за полночь…

На рассвете услышал голос замполита:

- К тебе можно?

- Заходи.

Лицо у Рыбакова серое, под глазами черные круги.

- Что сегодня скажем, командир?

- А вот так: у командарма каждый выложит свое. Ты - свое, я - свое.

- Разве так можно? Мы же в одной упряжке…

- В одной, верно. Только ты к своему хомуту давно притерся, а на моей шее кровавые ссадины…

Рыбаков взял со стола стакан с водой, отхлебнул глоток и поперхнулся. На глазах выступили слезы.

- Я со всей ответственностью заявляю: мы обязаны дать Петуханову возможность кровью искупить свою вину. Главное в жизни каждого человека - не совершить ошибку, исправить которую невозможно! - Замполит со страстью, которой я в нем не подозревал, наступал на меня. - Ты же знаешь Петуханова. На нем нельзя ставить крест!

- А поймут нас те, кому завтра шагать в бой, простят нам того, убитого? Штрафной - это ведь все-таки помилование…

- Я лучше тебя знаю полк!

- Знал бы - человека в полку не убили бы.

- Вали все на меня, давай! Только настанет час, когда ты пожалеешь, что пошел на такой шаг. Сам себе не простишь.

- Запугиваешь? Все ходишь кругами, кругами… Иди к себе! - Я выскочил из душной землянки.

Шагаю по росистому полю. На северо-востоке натужно выползает мутный солнечный диск. На окраине линейки т - у палатки дежурного по полку - на скамейке сидел лейтенант Платонов. Вскочил, пытается отдать рапорт.

- Не надо. Садись, лейтенант, покурим лучше.

По- разному сидят офицеры перед начальниками. Одни на краешке стула, готовые тотчас вскочить; другие умащиваются поплотнее, довольные тем, что их усадили. Платонов сидел с достоинством. Серые, чуть навыкате глаза смотрели серьезно, умно.

Он докурил. Молчание затягивалось.

- Раны у тебя тяжелые?

- Разные…

- Водку пьешь?

- Бывает…

- Петуханов говорил: «Многие пьют, а я попадаюсь».

- Попадается тот, кто глаза мозолит… - Посмотрел на часы. - Через десять минут побудка. Разрешите выполнять обязанности?

Я спешу в свою землянку - скоро нам с замполитом подадут лошадей.

Ясно одно: личные симпатии и антипатии к Петуханову оставь при себе.

Мы молча ехали вдоль лесной полосы, цвирикали какие-то птички. Далеко за Днестром ворочался фронт.

В кабинете командарма были Бочкарев, Линев и Валович, который, опершись локтями на приставной столик, что-то вычерчивал на карте.

Гартнов, рассматривая меня и замполита, кашлянул в кулак.

- Думали? Говорите! Ты, командир?

- Расстрел!

Валович удивленно поднял голову.

- А ты?

Рыбаков, вобрав воздух, выдохнул:

- В штрафной! Так думают многие офицеры полка.

Гартнов ладонью ударил по столу:

- Митинговал!… Расстрел! В присутствии офицеров полка расстрел! Все, идите!

У меня не было сил тронуться с места.

- Еще что, подполковник?

- Прошу привести приговор в исполнение не в зоне части.