Избранное

Черепанов, молча взял микрофон, дунул в него, помолчал минуту и запел. Я боялась напрасно: пел он хорошо, бережно лелея все мельчайшие подробности мелодии, баритон у него был небольшой, но приятный. И репертуар тот же, который здесь, в добровольном изгнании в Мадрасе, крутила, собираясь по праздникам, наша колония, — старые и современные русские романсы.

«Клен ты мой опавший…» — пел Василий, а я плакала, глядя в окно. Плакала, потому что, слушая эту песню, очень хотела домой в Россию, хотела медленной российской весны где-нибудь в деревне, березового сока, падающего на лицо, когда идешь по черной тропинке между белыми стволами, а прошлогодний лист, взъерошенный, точно шерсть любимой собаки, тихо шевелится — растет трава.

За окном автобуса катились волны океана и горело созвездие Близнецов. Две крупные звезды первой и второй величины — Кастор и Поллукс… Все я тогда простила Василию за эти песни, за подлинную печаль в его голосе. Простила и не отодвинулась, когда он положил ладонь на мой локоть: я любила его в те мгновения, любила, как кусочек моей, ни на что не похожей Родины…

Конечно, он постучал после ужина, когда все разошлись по номерам. Я знала, что это он, но открыла.

Прошел, не спросив, можно ли, сел в кресло.

— Ты знаешь, — сказал он, — я плохо живу с женой… — Я молчала, он продолжал: — Нет, ты не думай, что я тебе говорю это, как обычно, когда мужик женщину уломать хочет… Просто тоскливо мне. Домой хочу, обрыдло мне все тут, а как вспомню, что к ней возвращаться, — и не ехал бы никуда… Ты тут торчишь не по той же причине? — Я покачала головой. — Спросишь — что ж, бабу себе другую найти не можешь? Есть и другая. И к ней не хочу… — Помолчал, вздохнул, взял мою руку, разглядывая концы пальцев с обкусанными ногтями — сохранила я до старости лет эту дурную привычку: кусать ногти, нервничая. Усмехнулся. — Не знаю, Вера, нескладный я какой-то человек, не приношу женщинам радости! С мужиками в цеху работаем — душа в душу… Рыбалка там, охота — пожалуйста… А с бабами… Словно кто-то мне вслед плюнул! — Посидел, сказал другим голосом: — Завтра раковин сыну куплю. Просил раковин больших привезти, здоровых таких, витых, знаешь? В которые дудят?.. Есть тут такие?

— Должны быть…

— Пойдем погуляем? — позвал он.

Мы вышли из нашей гостиницы: несколько тростниково-деревянных домиков на берегу океана — и побрели во тьме по песку. Шумел, накатываясь, прибой, ничего за этим шумом не было слышно. Океан отсвечивал серым, гладко катился вал за валом и, шумя белой каймой, ускользал назад. Низко над океаном висели звезды, луны не было.

В стороне от берега горел костер — ровно трепещущий красный кусок, вырванный из ночи, чьи-то тени появлялись в этой молодой, как начало жизни, красноте — и пропадали.

— Подойдем? — позвала я.

— Не надо.

Василий притянул меня к себе. Какая-то тронувшая меня нежность была в этом жесте, он собрал ладонью мои волосы на затылке и чуть двигал рукой, поглаживая, вжимая мое лицо в свою слабо пахнувшую потом рубаху.

— Вот… — продолжил он изменившимся голосом. — Так мне тебя пожалеть хотелось, приласкать, когда глядел, как ты там по цеху мотаешься. Маленькая между большими… — он засмеялся. — Деловая, а пожалеть некому…

— Пусти… — проговорила я. — Задохнусь, отвечать придется.

— Ну, — усмехнулся он.

Я в первый раз услышала это сибирское многозначное «ну». Тогда оно означало: не делай вид, что тебе неприятно.

— Делов-то… — продолжал Василий. — Не в ответе беда. Во мне. Вот гляжу на тебя, думаю: с этой бабой жить — век мне коротким бы показался. А начнем жить — заскучаю опять. Я уж себя знаю. — Он вздохнул, все еще поглаживая мои волосы, потом спросил усмешливым деловым тоном: — Может, попробуем?

— Да нет… — я высвободилась. — Ты не заскучаешь, я заскучаю. Я ведь тоже из этих… Быстро мне надоедает все, кроме работы. Так-то вот…

— Вот и да-то… — согласился он.

— Пошли обратно?

— Да что там делать, не выспишься, что ли? Погуляем, ночь-то — гляди!.. Хочешь, спою?

— Потом, — сказала я. — Сядем где-нибудь, и споешь.

7

— Наивная вы очень, Вера Сергеевна! — зло говорил мне Анатолий. — Прямо как ребенок… Ну понятно, вы там в вакууме существовали, издалека у нас тут все едва ли не святым кажется! Повидал я таких девчат, как Алла ваша, что вы думаете? Вокруг нас этих «плейбоев» крутится как собак нерезаных… Как же! Звезда хоккея… Знаете, потом похвалиться: «Вчера поддавон был, с Иннокентьевым накирялись, ух мощно хлебает, пижон, и — как новенький. Утром глаза продрал, похмелился — на тренировку!»

Я засмеялась: лицо Анатолия мерзковато изменилось, когда он копировал «светский» жаргон. Видно, на самом деле, и это «испытание славой» пришлось ему выдержать.

— Что веселитесь? — пробурчал он спокойнее. — Я через это не прошел — продрался! И выпивал и сигаретки пробовал, знаете?.. Вылез, а были ребята, спорт бросили… А уж девочек таких, как Алла, перебрал — живой человек, а они сами лезут. Женат был на такой же, слава богу, приятель увел… Эх, я наивняк — правда думал, она умирающая!..