Избранное

Мы снова чокаемся и пьем, но мне уже грустно и хочется что-то сделать, чем-то обратить на себя его внимание, чем-то пронзительно поразить Игоря, чтобы он опять думал обо мне, жалел меня. Утопиться? Вскрыть вены? Но я молча ем, опустив голову, Игорь тоже ест, шумно пережевывая хлеб и сосиски, потом рука с ломтем падает на край стола, Игорь смотрит на меня.

— Я слышу тебя, — говорит он. — Ну что ты киснешь? Кончай давай. — Он выливает остатки водки себе в стакан. — За тебя!

Выпивает. Лицо его становится молодым, добрым, он чуть улыбается, глядит на меня пристально и покорно.

— Чего ты хочешь? — спрашивает он. — Скажи, из-под земли достану.

— Не знаю, — говорю я горько. — Я не знаю, чего я хочу. Пойдем домой.

Когда мы доходим до гостиницы, я вдруг чувствую, что я совершенно трезва, что мне опять хорошо и весело, а домой идти вовсе не хочется.

— Игорь, — говорю я, понимая, что говорю не то, что это плохо кончится, и вообще этого говорить нельзя, — поедем, немножко покатаемся? Ведь ты уже трезвый, правда? Полчасика. Такой хороший вечер!

Мы едем по темным пустым улочкам, потом выезжаем на загородную дорогу и едем, едем, едем. Ехать прекрасно, я люблю движение — это мое состояние. Когда я еду ночью на машине, головная боль и стянутость мышц оставляют меня, я наполняюсь равновесием и предчувствием счастья — только бы не приезжать: остановку я слышу впереди, как боль.

— Я люблю тебя, — повторяет Игорь.

Тяжелая огромная рука его лежит на моей, тяжко стучит во мне кровь. Что-то с нами будет. Но я знаю, что ничего не будет, бог любви несет нас на своих крыльях.

Впереди какое-то не то озеро, не то водохранилище, высокий темный берег лесист и дремуч, вода медленно дымится туманом.

— Свернем? — в одно слово произносим мы.

Отпустив мою руку, Игорь свертывает на песчаный съезд, едет по нему медленно, потом, разогнавшись, въезжает на взгорок, почти достигает вершины, но колеса пробуксовывают — и старенькая «Волга» Игоря скатывается к самой кромке воды. Выругавшись, Игорь газует, пытается вновь загнать машину на бугор, снова сползает, снова газует…

— Не надо, зачем тебе туда? — я кладу ладонь на его лоб, чувствуя, что он завелся уже, пьяно звереет. — Подожди, остынь, мы сейчас выедем. Ты только подожди…

Он сдает назад, но, не рассчитав, плотно сажает задние колеса не то в ил, не то в жидкий прибрежный песок. Пробуксовывая, они выбирают под собой колею, мы уже сидим на брюхе. Игорь выключает зажигание.

— Все. — И, выматерившись, кладет голову на руль.

Я сижу неподвижно, соображая, что сами мы отсюда не выберемся, что машин на шоссе нет: второй час ночи… Что меня уже хватились и волнуются.

— Игорь, — говорю я, — давай выйдем на шоссе, поймаем машину. Надо домой.

— Сейчас. Подожди, — говорит он, и голова его, покачнувшись, откидывается на подголовник кресла. — Сейчас… я… Тебе не холодно?

Он поворачивает ключ зажигания, мотор уютно тарахтит, мигает красный огонек на щитке, идет тепло от печки. Игорь спит, хорошо, глубоко похрапывая, я сижу, положив на колени ладони, выпрямившись. Вот так, мать. Не полна ли необыкновенной иронии эта финальная сцена? Последний акт водевиля с музыкой и плясками: ночь, луна над озером и громкий храп кавалера. Как это говорила Раневская в свое время: «Дорогой, что тебе во мне больше всего нравится?» — «Жилплощадь!..» Ладно, я хоть обладаю чувством юмора и умением по одежке вытягивать ножки. Ножки, правда, тут не особенно вытянешь, но я, как могла, откинула спинку своего кресла, улеглась поудобней, укрылась пальто. Не похвастаюсь, что заснула мгновенно, разные мысли приходили и уходили, занимая определенное время и отнимая определенные силы и бодрость духа. Потом я все же заснула. Проснулась оттого, что нечем стало дышать, выключила зажигание, приоткрыла стекло. Игорь спал в той же позе, все так же основательно похрапывая. Мне храп его не мешал почему-то, хотя я, как все нормальные люди, терпеть не могу, когда храпят. Просто мне было хуже уж некуда.