Избранное

Понимала, что «уходит», но сопротивляться не хотелось, уж очень приятно и нетрудно было, придя домой, включить телевизор и, забравшись на свое царское ложе, утонуть в перине и огромных пуховых подушках, угревшись, поесть прямо из кастрюли наскоро сваренной похлебки, грезить. Когда экран погасал, Тома закрывала глаза и терпеливо ждала прихода сна, не торопила этот приход, потому что со сладкой болью вспоминала, как совсем, в общем-то, недавно, двенадцать — пятнадцать лет назад, вместе с ней на этой широкой жаркой постели спала Светка, вспоминала нежный сухой запах худущей дочкиной спины, ее темноглазое лобастое лицо с детским капризным выражением бледного мягкого рта, — эта память мешалась с памятью о внучке, к которой Тома за полгода успела привыкнуть, но о дочери она скучала больше. Жалела, что долгая жизнь только усугубила тяжелое в отроду нелегком ее характере, что, конечно, с ней всегда было трудно, потому Светка с удовольствием поступила учиться в пединститут в Горький, чтобы выйти из-под материнской опеки, а после взяла направление в Архангельск, где северный климат давал право, заботясь о здоровье матери, не брать ее к себе. Правда, лет через десять Светлана позабыла материн вспыльчивый и обидчивый нрав и, жалея, начала звать ее, но Тома не решалась, хотя соседки и жильцы, с которыми она в покаянные минуты советовалась, рекомендовали продать оставшиеся комнаты и поехать. Однако сохраняющаяся несмотря на годы трезвость подсказывала Томе, что прежде надо попробовать, что получится.

Не получилось ничего хорошего. Тома обижалась на то, как с ней разговаривает возвратившийся из плавания, любящий выпить и пошуметь зять; что внучка все время норовит ускользнуть от нее на улицу, — жаловалась Светке, требуя внимания и уважения к себе. Светка успокаивала ее, потом, раздражившись, начинала доказывать, что все дело в Томином невыносимом характере, Тома плакала от обиды, уходила, чтобы дочь не видела судорожных гримас: когда она плакала, лицо у ней по-детски собиралось в кулачок. Светка быстро остывала, начинала утешать ее, плакала сама от жалости к матери, к себе, но это была не жизнь.

Сон приходил все позже и позже, иногда почти под утро, Тома уже мучилась бессонницей, даже включала свет и пыталась читать, но не сосредоточивалась никак и потом болели глаза. Тогда она пошла в библиотеку и набрала детективов, думая, что занимательный сюжет отвлечет ее от грустных мыслей. Несколько дней, пока все не прочла, Тома почти не вставала с постели, ела наспех, не отрывая глаз от книги, а заснуть ей теперь не удавалось до света, потому что, лежа в темноте, она невольно слушала, не скрипит ли разрезаемое недобрым человеком стекло в окне, не распахивается ли дверь, отпертая хитроумным способом. Скрипели половицы — и Тома, чувствуя, как отливает от сердца кровь, поднимала голову, вглядывалась в темноту, потом, решившись, выскальзывала из-под одеяла, быстро зажигала свет в обеих комнатках, проверяла засовы и запоры, заглядывала в шкафы и под мебель. После вставать перестала, просто слушала, холодея от страха, похрустывание сухих половиц под чьими-то шагами, держалась за край постели, чтобы не упасть, потому что кровать вдруг приподнималась и, покачиваясь, плыла в пространстве.

Она написала об этом Светке, а также о том, что видит иногда ее по телевизору, и Светка быстро прислала ей встревоженное письмо, прося как-нибудь продержаться до весны, а там все продать и приехать. На окраинах Архангельска сохранились частные дома, можно было купить комнатку. Все-таки они будут видеться, а если Тома, не дай бог заболеет, они, в очередь с Леночкой, смогут ухаживать за ней.

Получив письмо, Тома немного успокоилась, стала лучше спать, вспоминала, как гуляла по улицам Архангельска, где в магазинах выбор товаров был гораздо шире, чем во Владимире, вспоминала незнакомую праздничность морского порта и большие белые теплоходы из разных стран, вспоминала душный запах гнилой рыбы на причалах, ее от него мутило, а зять, дразня ее, утверждал, что этот запах для него приятнее любых духов. Вспоминала, как уважительно здоровались с ней соседи по дому, а старушки, судачащие на лавочках, расспрашивали Тому без подковырок, тоже жаловались на зятьев и невесток. В пересудах этих не было скрытого желания выведать что-то обманным путем, чтобы после обратить во вред, как это сплошь и рядом случалось с Томой во Владимире.

Например, прошлым летом Тома покупала в овощной лавке помидоры, знакомая продавщица насовала ей гнилых, Тома поинтересовалась, зачем та это сделала, ведь она вовсе не молоденькая, сумки таскать ей и так тяжело. Продавщица стала кричать, что все соглашаются брать немного порченых помидоров на борщ, только Тома изо всего делает историю, вечно недовольна: «Правду говорят, что вы за царское правительство!..» Тома заплакала и пошла, оставив сумку с помидорами на прилавке, а продавщица кричала ей вслед.