Избранное

— Был, был. Мало, правда. Теперь, сравнить, колхоз — это та же фабрика, средних мощностей современный завод, а тогда — кустарная мастерская, артель. Правильно? Но, конечно, не в этом содержание вопроса. — Рахматуллин махнул рукой; заторопился в словах: — Тимергали-абый, правильно, в председателях был, а я кто тогда — мальчишка, сирота… я по малолетству сам по себе, он сам… Но помню! Память — как книга со своими страницами, на них все записано. И не вырвешь ни странички! Верно? А Мирзагитов знаешь как наш маленький колхоз в то трудное время держал? Он нам всем и председателем был, и прокурором, и начальником милиции, и заведующим собесом, и заведующим магазином, керосин и свечи распределял… и ты попробуй — ослушайся его!

— Время, сам же подчеркиваешь, трудное было…

— А я не возражаю. Внук его сейчас из-за распущенности преступление совершил. Куда денешься? Наличие факта! Стыдно старику за такого внука… А вот в войну, помню… Мужик у нас был, умер не так давно, Сабиром звали, по прозвищу Кривой. Тогда-то молодым он был. Из-за бельма на фронт не взяли. А сильный — как бык. Не утомляет, что я вот это… кое о чем? Без регламента?

— Любопытно даже. Слушаю.

— Сильный был, а на руку слаб… Есть такое выражение?

— Нечист на руку.

— Совершенно справедливо! Этот Сабир Кривой однажды повстречал бродячих цыган и продал им колхозную лошадь. За слегами его послали, а он продал. А телега натурально в лесу осталась. На опушке. Если считать отсюда, где мы сидим, спидометр до того места десять-одиннадцать километров нащелкает, не меньше. Это надо запомнить! Хотел же Сабир потом сказать, что, пока слеги ошкуривал, угнали у него лошадь. Часто такое случалось, что угоняли, много непонятных людей в те годы можно было встретить в лесах и на дорогах. И вот Сабир, значит, провернул мероприятие! Провернул — сидит себе на телеге пьяненький (обмыл же он с цыганами это дело!), размышляет, как домой из леса пойдет, дома «караул» закричит… А тут на тебе — председатель! Сам Тимергали Мирзагитов. Собственной персоной. Верхом. Откуда-то ехал — завернул посмотреть… — Смешок у Рахматуллина — как дробная россыпь колокольчиков. — Свидетелей там не было, подробностями не располагаем, однако бесспорный факт: Тимергали-абый сразу догадался, что Сабир Кривой…

— …решил объехать всех на кривой!

— Во-во! Провел председатель дознание. Каким образом — никто, кроме них двоих, не знает, свидетели, как доложил вам, не присутствовали. И сказал председатель Сабиру, что ни в тюрьму, ни на лесоповал в Сибирь или там уголь в далеких шахтах долбить не отошлет он его, такой бык самим в колхозе нужен, а вот за воровство накажет, воровать отучит. Как? Прокомментирую!.. Набросал Тимергали-абый хлыстов в телегу, поставил Сабира в оглобли: вези, сукин сын, до колхозного двора, вези, коли ты колхозную лошадь бессовестно пропил, свой колхоз обобрал! И тот повез, а Тимергали-абый поскакал вдогон цыганам — конягу отбивать…

— И?..

— А что? Такое событие, любого тут, дорогой, спроси, имело место. С тех пор Сабира знаешь звали как? Кривой Сабир, Который Телегу Тащил. — Рахматуллин тут же произнес это длинное прозвище по-татарски; снова рассыпавшись смешком, торжествующе закончил: — Э-э, дорогой мой, а ты — старик, старик! — И, мгновенно окаменев лицом, строго, чуть ли не официальным тоном закончил: — Заверяю — будет порядок. У нас старики в почете. Завтра сам выберу время — заеду к Тимергали-абый. Положительно решим вопрос…

В темных усталых глазах — как холодная прибойная волна: набежала и откатилась…

А с улицы доносился отрывистый звук автомобильного клаксона: это за мной!

Выходим на улицу.

Куры, утки, индейки, наседая друг на дружку, берут нас в плен.

Асылбика протягивает мне что-то завернутое в бумагу — круглое и большое, теплое и мягкое.

— Это наш хлеб. Сегодня пекла не семь хлебов, как всегда, а восемь. Для вас — восьмой.

— Спасибо, — растроганно и растерянно бормочу я. — Но… зачем же? И как я повезу его? В портфель не войдет…

— Нет-нет, должны взять. У нас обычай такой — гостя провожают в дорогу с хлебом.

Утро — в своем ярком летнем блеске, с белопенными облаками, замершими в лазурной неоглядности.

— Такой день, — с легким вздохом произносит Асылбика, закидывая свои полные обнаженные руки за голову, и смотрит в глубину неба. Подрагивают на ее щеках ямочки и уголки резко очерченных влажноватых губ. — Редкий день… И опять мой муж с рассвета дотемна — на полях, на полях, на полях!

Рахматуллин, поглядев на ее вскинутые, с округлыми локтями руки, на ее шею, тронутую тончайшими морщинками, говорит мне с непонятным смущением:

— Уборка, сам знаешь…

Скрежетнув тормозами, останавливается напротив милицейский «москвичек», желтый, с синей опояской; высовывается из него угловатое лицо старшего лейтенанта Бухтиярова:

— Здравия желаю! Гариф Каримыч, у поворота на элеватор вашу бортовую 01-27 долбанула бортовая из морозовского совхоза. Обе с зерном были. Теперь обе на капремонт!

— Живы?

— Водители-то? Досталось им, уже в больницу на «скорой» отправили. Зерно в кювете… Не поедете?

— Сейчас… Чей виноват?